дело… Если он будет чувствовать себя в безопасности, то обязательно попытается с нами сблизиться. Со мной и с ним, — уточнил Стариков и указал на Лысухина. — Быть того не может, чтобы не попытался! Мы — люди в отряде новые, по легенде — прибыли издалека, из-за линии фронта, мы — специалисты-инструктора… А значит, личности для фашистов очень даже интересные. Вот они и приставят к нам своего человека, если, конечно, таковой в отряде и впрямь имеется. А коль приставят, то тут-то мы его и вычислим. Определим, кто он есть на самом деле, этот человек. Подсобим, так сказать, в разоблачении его двуличной сути. Я правильно понял и развил твою мысль? — глянул Лысухин на Старикова.

— В целом — да, — кивнул Стариков.

— Что ж, — поразмыслив, сказал Федос. — Можно, конечно, и так… Отчего бы не попробовать?

— Ты, главное, нам скажи, кто он, этот сомнительный человек, — сказал Лысухин, обращаясь к Федосу. — Чтобы мы случаем не перепутали его с кем-нибудь другим. С каким-нибудь, понимаешь ли, безобидным любопытствующим субъектом.

— Есть тут у нас такой, — нехотя произнес Федос. — Воробей у него прозвище.

— Ты глянь, что делается! — присвистнул Лысухин. — Воробей! Ох, неладно что-то в нашем птичьем царстве! Ну, Воробей так Воробей. Поглядим, что это за птаха. Я правильно мыслю? — Лысухин опять глянул на Старикова.

Стариков на это ничего не ответил, лишь кивнул.

— Да, вот что еще… — Командир отряда почесал затылок. — Условия у нас — стесненные, сами понимаете… Так что никакого отдельного помещения мы вам выделить не можем.

— А и не надо, — ответил Стариков. — Будем жить, как и все остальные. Лучше, если мы будем на виду, чтобы и партизаны о нас знали, и немцы. Через того же Воробья, или еще через кого-нибудь…

— А немцам-то для чего о вас знать? — не понял командир отряда.

— Так надо, — не вдаваясь в разъяснения, ответил Стариков. — Так что Воробья пока не трогайте. Если этот Воробей — и вправду фашистский шпион, то немцы именно от него и получат о нас сведения.

— Надо так надо, — пожал плечами Федос.

— Вот и отлично, — подвел итоги разговора Стариков.

Быть на виду с таким расчетом, чтобы о Старикове и Лысухине прослышали немцы — было частью разработанной операции. Нужно было, чтобы фашисты заинтересовались Стариковым и Лысухиным, обратили на них внимание как на ценных специалистов и, соответственно, как на опасных врагов. Тогда-то и отношение у фашистов к ним будет особое, когда оба смершевца приступят к следующей части задуманной операции, то есть попадут к фашистам в плен. Вот потому-то и ценен был для Старикова и Лысухина этот самый Воробей — конечно, если он и вправду был фашистским осведомителем. А не он — так кто-то другой. Хотя, конечно, лучше, если бы немецким агентом был именно Воробей. Потому что иначе пришлось бы тратить время и силы, чтобы обнаружить или хотя бы заподозрить другого человека и разыграть уже с ним, а не с Воробьем тот же самый спектакль. А попробуй-ка вот так запросто, с наскоку, вычислить такого человека! Поэтому Старикову и Лысухину очень хотелось, чтобы фашистским агентом оказался именно Воробей. Если агентом окажется именно он, то это, можно сказать, настоящий подарок судьбы. Что ж, поглядим…

* * *

Нельзя сказать, что Лысухин был непревзойденным мастером взрывного дела. Все-таки он был разведчиком, а не диверсантом-взрывником, а это далеко не одно и то же. Впрочем, кое-что он в этом все же смыслил — во всяком случае, больше, чем партизаны, которые в недавнем прошлом были обычными штатскими людьми: колхозниками, рабочими, партийными сотрудниками, мирными стариками, а то и вовсе школьниками-старшеклассниками. На то и был расчет.

То же самое касается и Старикова. Он не был большим специалистом в подготовке и заброске агентов, он пока лишь приступал к этому тонкому делу.

Впрочем, ему все же было проще, чем Лысухину. Агентурная работа предполагает молчание и таинственность, тогда как Лысухин со своими громогласными уроками обязан был находиться на виду. Ну да сам Лысухин в этом никакой проблемы не видел. На виду так на виду. Для него гораздо проще было находиться именно на виду, общаясь с разношерстным и разномастным партизанским народом и разъясняя партизанам всяческие истины относительно взрывного дела.

— Вот смотрите! — втолковывал Лысухин двум партизанам-минерам — болезненного вида пареньку и степенному старику с окладистой бородой. — Это немецкая мина! Между прочим, хорошая вещь. Надежная! Взрывается на счет «раз-два-три». А вы говорите, что она у вас не взорвалась. Заложили вы ее под рельс, а она — железяка железякой… Даже и не подумала взрываться. А почему так? А потому, что заложили вы ее неправильно. Не по инструкции. А немецкие мины взрываются только при соблюдении инструкции.

— Как нас научили, так мы ее и заложили! — глухим басом пробубнил старик. — А то как же еще?

— Значит, неправильно вас научили — коль не взорвалась! — махнул рукой Лысухин.

— Так ведь у других — взрывалась, — пожал плечами парнишка.

— Ну, стало быть, вы не усвоили науку, — ответил Лысухин. — Что-то сделали не так. Оттого она у вас и не взорвалась. Что ж, будем учиться заново. С нуля. Да-да-да! Ну а как вы хотели? Мина — это очень даже ценная штука! Это, можно сказать, взорванный фашистский поезд. Или мост. Или какой-нибудь другой вражеский объект.

— Да мы это понимаем… — сокрушенно покрутил головой старик.

— А коль понимаете, то слушайте меня внимательно! Вот глядите, как это делается…

…Воробья Лысухин заметил рядом с собой ближе к полудню. Точнее сказать, вначале ощутил его присутствие, а потом уже обратил на него внимание. Он, конечно, не знал, что это Воробей, но понял, что это именно он, каким-то особенным внутренним чутьем. Воробей оказался щуплым мужичонкой средних лет со сморщенным, усталым лицом, какие обычно бывают у многих жителей здешних мест — жителей, занятых постоянным тяжким трудом, обремененных заботами, а в последнее время еще и войной и всевозможными связанными с войной опасностями и тревогами. Хотя Лысухин пробыл в отряде всего ничего, но все равно со свойственной ему как разведчику наблюдательностью он заметил, что у многих партизан в отряде — такие же лица, как и у Воробья. То есть в этом плане