Возможно, я бы никогда не появился здесь, если бы не Дэвид.Прежде этот город не воспламенял мое воображение. Теперь же я обнаружил, чтожить здесь очень приятно, особенно для вампира, потому что по ночам на улицевсегда полно народа. Но прежде всего я, конечно же, хотел увидеться с Дэвидом ипонимал, что не смогу уехать, не обменявшись с ним хоть несколькими словами.

Наконец, через неделю после моего прибытия, сразу послезахода солнца я обнаружил Дэвида в безлюдном Государственном музее – он сиделна скамейке перед великой работой Рембрандта – портретом старейшин суконногоцеха.

Неужели Дэвид каким-то образом узнал, что я побывал здесь?Невероятно, но это был он.

Из разговора со сторожем, который только что отошел отДэвида, выяснилось, что его почтенный орден замшелых мастеров лезть в чужиедела вносит огромный вклад в развитие искусства в тех городах, где имеетпостоянные филиалы. Поэтому членам ордена несложно получить доступ в музеи ипосмотреть их сокровища тогда, когда остальным вход сюда запрещен.

Подумать только, а я вынужден проникать в такие места словномелкий воришка!

Когда я появился перед ним, в мраморных залах с высокимипотолками царила полная тишина. Он сидел на длинной деревянной скамейке,равнодушно держа в правой руке свой теперь уже весьма потрепанный и полныйзакладок экземпляр «Фауста».

Он напряженно смотрел на картину, на которой были изображенынесколько добропорядочных голландцев, собравшихся у стола, чтобы, без сомнения,обсудить торговые дела; однако они спокойно взирали на зрителя из-подширокополых черных шляп. Вряд ли мои слова способны в полной мере передатьвпечатление от этой картины. Их лица изысканно прекрасны, исполнены мудрости,мягкости и почти ангельского терпения. Откровенно говоря, эти персонажи картиныбольше похожи на ангелов, чем на обычных людей.

Казалось, они владеют некой великой тайной, и если бы всеостальные узнали эту тайну, на свете не было бы больше ни войн, ни зла, нипорока. И как такие люди в семнадцатом веке стали членами амстердамскогосуконного цеха? Но я забегаю вперед…

Увидев, как я медленно и безмолвно выплываю из тени иприближаюсь к нему, Дэвид вздрогнул. Я сел рядом с ним на скамейку.

Я был одет как бродяга, потому что так и не обзавелся вАмстердаме настоящим жильем, а волосы мои растрепались от ветра.

Я долго сидел неподвижно, намеренно открывая ему свои мысли,давая знать, как меня волнует его благополучие и как я старался ради негосамого оставить его в покое.

Сердце Дэвида билось быстро, а лицо, когда я повернулся кнему, искренне выражало безграничную теплоту.

Он протянул правую руку и сжал мое плечо.

– Я, как всегда, рад тебя видеть, очень рад.

– Да, но я причинил тебе вред. И знаю об этом. – Я нехотел говорить, что следил за ним, что подслушал его разговор со старымприятелем, или же обсуждать то, что видел теперь своими глазами.

Я поклялся, что не буду больше мучить его своим старымвопросом. Но, глядя на него, я видел смерть, особенно по контрасту с его оживленностьюи энергичными глазами.

Он окинул меня долгим задумчивым взглядом, убрал руку иперевел глаза на картину.

– Есть ли в мире вампиры с такими лицами? – спросил они показал на людей, взирающих на нас с картины. – Я говорю о знаниях ипонимании, которые читаются на этих лицах. Я говорю о том, что имеет большееотношение к бессмертию, чем сверхъестественное тело, находящееся вфизиологической зависимости от потребления человеческой крови.

– Вампиры с такими лицами? – ответил я. – Дэвид,это нечестно. Таких лиц и у людей-то не бывает. И никогда не было. Посмотри налюбую картину Рембрандта. Это же абсурд – считать, что такие люди жили насвете, и тем более полагать, что во времена Рембрандта они наводняли Амстердам,что любой, кто переступал порог его дома, будь то мужчина или женщина, былангелом. Нет, в этих лицах ты видишь Рембрандта, а Рембрандт, безусловно,бессмертен.

Он улыбнулся.

– Ты говоришь неправду. Какое же от тебя исходитбеспросветное одиночество! Как ты не понимаешь, что я не могу принять твой дар?А если бы я все же согласился его принять, что бы ты обо мне подумал? Стал быты по-прежнему искать моего общества? А я – твоего?

Последние слова я едва расслышал. Я смотрел на картину, налюдей, точь-в-точь похожих на ангелов. И меня охватила тихая злоба, я больше нежелал здесь оставаться. Я отрекся от нападения, но он тем не менее продолжал отменя защищаться. Нет, мне не следовало приходить.

Шпионить за ним – да, но оставаться рядом – нет. И я хотелбыло поспешно уйти.

Он пришел в ярость. Его голос резко зазвенел в огромномпустом зале:

– Нечестно с твоей стороны – уходить вот так! Я бы дажесказал – непристойно! Разве у тебя нет чести? А если не осталось чести, то гдетвое воспитание?

Он резко замолчал, потому что меня там больше не было, я словнов воздухе растворился, а он остался один в огромном холодном музее иразговаривал сам с собой.

Мне было стыдно, но я не мог вернуться, ибо был слишком золи обижен, хотя на что – сам не знаю. Что я сделал с этим человеком! Как бы меняотругал Мариус!

Я часами скитался по Амстердаму, украл плотную писчуюбумагу, которая мне особенно нравилась, и автоматическую ручку с тонким пером ивечным запасом черных чернил, потом нашел шумный, подозрительного вида кабачокв старом районе красных фонарей, полном размалеванных женщин и молодыхнаркоманов; в таком заведении можно спокойно посидеть и написать письмоДэвиду – никто тебя не потревожит, пока перед тобой стоит кружка пива.

Я не знал, что именно буду писать, знал только, что долженкак-то извиниться за свое поведение и объяснить, что при виде людей на томпортрете кисти Рембрандта в моей душе что-то дрогнуло; и я поспешно иустало написал следующую своего рода повесть.

«Ты прав. Я ушел от тебя возмутительным образом. Еще хуже –как трус. Обещаю, когда мы встретимся в следующий раз, я дам тебе возможностьвысказать мне все, что захочешь.

У меня возникла собственная теория насчет Рембрандта. Ямного часов провел за изучением его картин по всему миру – в Амстердаме, вЧикаго, в Нью-Йорке, где бы я их ни находил, – и я действительно считаю,как уже сказал, что такого множества великих душ, какое изображено на картинахРембрандта, существовать не могло.

Вот и вся моя теория, но, пожалуйста, имей в виду, что онавмещает в себя все необходимые элементы. И эта особенность всегда была мериломценности теорий… пока слово “наука” не начало означать то, что означает сейчас.