дорогу. А с конца девятого до конца тринадцатого века Молдавия входила в состав Киевской Руси. Эх, сколько же разных народов перебывало на этой земле: римляне, славяне, татары, монголы, ливонцы, турки. Вон, посмотри на их лица, — Иван показывал на работающих девушек, — их лица — это следы нашей истории.

…С добродушным, по-детски доверчивым Иваном Борис чувствовал себя в лагере свободно и легко. По-иному сложились его отношения с Григорием Вулпе.

Григорий был интересным и сильным человеком. Ниже среднего роста, чуть полный, смуглый, с желто-зелеными быстрыми глазами, он вначале оглушал каскадом напористых вопросов, смеха, неожиданных порывистых движений… Иногда же в разгаре общего разговора он вдруг каменел. Голова его приподымалась, лицо становилось неподвижным, рот сжимался в напряженную линию, на глаза тяжело приспускались веки — он будто всматривался во что-то далекое, видное только ему. В такие минуты хотелось сравнить его со сфинксом — нечто холодное, древнее и таинственное появлялось в его лице. Видно, недаром текла в Григории какая-то крепкая смесь восточных кровей, о чем сам он говорил не без гордости.

Работая в поле, Григорий редко спускался в раскоп. Обхватив руками волосатые ноги — на работу он ходил в бриджах, — он сидел на краю ямы и сверху наблюдал за рабочими. Когда в земле что-нибудь находили, он резко говорил что-то по-молдавски или знаком приказывал подать найденное ему в руки, и рабочий вылезал и подавал. «Падишах, — неприязненно думал Борис. — Я, мне, обо мне, мой лагерь, мой холм…»

Григорию было тесно в раскопе, ему нужно было что-то организовывать, кем-то руководить.

Но зато не менее страстно, чем Иван, Григорий рассказывал Борису о будущих своих замечательных археологических картах Молдавии. «По всей территории — поселения разных веков. Сразу, как на ладони, будет видно, кто, где и почему селился», — пояснял он.

Столкновения между Борисом и Григорием чаще всего начинались со спора о том, как нужно рисовать находки и раскопанные объекты. Григорий требовал фотографической точности и сухости. «Главное — точность изображения, чтобы все было ясно», — говорил он. Борису же наивно казалось, что больше пользы в художественном рисунке. «Весь дух древности можно передать», — старался объяснить он и упрямо делал по-своему, а Григорий заставлял его переделывать. «Дух! Дух!.. Вот что, Борис, — сердясь и сдерживаясь, говорил Григорий, — со своими законами в чужой монастырь не лезут. Понятно?»

Особенно неприятны бывали эти разговоры, когда их слышала Инна. Тогда Борис угрюмо замолкал, а глаза его становились холодными и презрительными. Он считал себя правым.

4

Этот день был особенно знойным. Уже к девяти часам стало так жарко, что Инна, работавшая на открытом столе, перебралась в рабочую палатку: доски стола сильно нагревались и было горячо рукам.

— Подвинь-ка свой ящик, Борис, и подоткни палатку, — попросила Инна. Она установила у входа еще один ящик-стол и села спиной к Борису.

Он доволен. Когда Инна рядом, он чувствует в себе какую-то радостную наэлектризованность, и простые, короткие фразы, которыми они изредка обмениваются, содержат в себе больше смысла, чем кажется.

В палатке душно, но зато не жжет солнце. Он работает без рубашки, в одних брюках. Сидит на большом плоском ящике и, уперев планшет в другой ящик, рисует. В левой руке у него наконечник копья — изъеденный ржавчиной, погнутый кусок железа, похожий на сухой ивовый лист, только побольше. Он с удовольствием макает острое, тонкое перо в тушь и потом, легко и смело касаясь пером ватмана, то тонкой, то жирной с нажимом линией набрасывает контур копья, намечает грани, штриховкой, закорючками и просто кляксами передает объем и фактуру. И постепенно на плотной бумаге появляется второе копье, с теми же конопатинами в железной массе, с той же кривизной граней, но чуть красивее, чище и острее настоящего. Закончив рисунок, он отодвигает планшет и, склонив голову, любуется им. Ему приятно рисовать все эти вещи. Это стыдно для настоящего художника, и потому он скрывает это. Здесь, в лагере, он рисует те же наконечники стрел и копий, глиняные шершавые черепки, склеенные из них, реставрированные сосуды, подковы и костяные проколки, какие он видел на стеклянных полках шкафов в музее.

В палатке становится все душнее, от нагревшейся материи, как от железной печки, идет тепло.

— Слышишь, подоткни бока у палатки, — повторяет Инна.

— Сейчас, — говорит он. Он кладет планшет на ящик и выходит наружу.

Солнце поднимается все выше. Ослепительно жарким светом оно заполняет небо. Ощущая обожженной спиной жесткий, сухой жар солнца, он старается поскорее поставить распорки. Под стенками образуются щели. Но прежде чем вернуться в палатку, он долго смотрит на холм, на потускневший лес, на табачное поле.

Откуда они берут влагу, эти большие шершавые листья табака? Земля сухая, потрескавшаяся… Правда, верхние листья сникли, но нижние — плотны и упруги…

— Так лучше? — возвращаясь на свое место, спрашивает он.

— Лучше. Хоть ветерок потянул. Борис, — вдруг оборачивается Инна, — мама у тебя большого роста, сердитая?

— Почему ты так думаешь?

— Кажется… На стенах у вас, наверно, много картин, фотографий разных, и окна высокие и темные, во двор?

— Окна как раз светлые.

— Ну а другое правильно? Вообще город у вас мрачный. Запах в квартирах какой-то особенный… В Москве не так.

— А ты что, жила в Ленинграде?

— У меня муж ленинградец.

— Ты замужем?

— Нет. Развелась, слава богу.

— Давно?

— Два года.

— Так одна и живешь? — Он спохватывается, но Инна обернулась и внимательно смотрит на него. На лице у нее какая-то непонятная улыбка.

— Одна живу. Так веселее.

И опять они работают молча. Он рисует. Она чертит. Еле слышный горячий ветерок тянет снизу в палатку, чуть колеблются травинки на полу…

— А ты любишь кого-нибудь? — спрашивает она.

— Любил.

— Ха-ха-ха… «Любил». Кого же ты любил?

— Девушку одну.

— И сейчас любишь?