В середине января из Таганрога, где шли ожесточенные бои, стали прибывать раненые офицеры. Многие молодые девушки приняли участие в организации госпиталей по большим домам, столовым и на станции.

Они рассказывали, что часть доставляемых трупов страшно изуродованы: выколотые глаза, отрубленные ступни, вырезанные по коже знаки на бёдрах. Никто не знал, наносились ли эти увечья при жизни или после смерти, но без сомнений, таких трупов было множество.

Как мне рассказывала одна медсестра, её умолял в бреду один из раненых юнкеров: «Sistritza, сестрица! Убей меня перед их приходом, но не позволяй им дать меня забить до смерти!».

Когда фронт приблизился, звук стрельбы стал ежедневным. Станцию заполонили молодые офицеры. Один из них с горечью говорил мне:

– Что мы можем сделать? Мы сражаемся, сражаемся, сражаемся, но их тридцать к одному! Неужели Ростов не поможет нам? Пройдитесь днём по Садовой и у Вас не останется вопросов. Ростов может дать в три раза больше людей, чем он дал. Безучастность – проклятье нашей страны. Они легко дадут деньги на снаряжение и молоко для госпиталей, потому что это не потребует личного участия. Но они никогда не дадут то, что касается их самих. Нам, безусловно, нужны деньги, но ещё больше нам нужны люди.

– А что же казаки?

– История казаков подошла к концу, – ответил он, пожимая плечами.

– Алексей Михайлович, но это неправда! Донская республика – есть величайшая победа. Она осуществит демократию без перегибов. Каледин пользуется доверием народа.

– Дождитесь завтрашнего схода, мадемуазель, и Вы всё поймёте.

Весь вечер, не отходя от телефона, мы прождали вестей о происходящем на казачьем сходе, пока не раздался звонок из Новочеркасска. Новость оказалась краткой, но значительной. Каледин покончил жизнь самоубийством.

Кровавая расправа

В шесть часов утра, дабы избежать лишнего внимания, наша горничная Настя отправилась на рынок прикупить хлеба. Прямо на уличном углу, она наткнулась на распростертое поперёк заснеженного тротуара обнажённое тело белокурого мальчишки. Стоящие неподалёку солдаты, глянув на её лицо, весело рассмеялись. Они только что продали на рынке снятую с трупа одежду и обувь, и радостно считали деньги. Настя поспешила дальше.

Неподалёку, ближе к церкви, лицом вниз, так же лежали два голых тела. Кровь ещё сочилась из их ран в канаву. Один из солдат ткнул пальцем через плечо и пояснил: «Кадеты». В этот момент, подъехал на телеге мужик, сноровисто загрузил в неё все три трупа и, крикнув своей лошади «но!», затрясся вниз по улице.

Рассказ Насти подвиг нас остаться дома и ждать дальнейшего развития событий. Около одиннадцати утра грохот в дверь, ознаменовавший появление шести солдат, нарушил наш мирный покой. Каждый из них был вооружён винтовкой и револьвером впридачу. Главарь, неотёсанный парень около двадцати лет от роду, грубо потребовал сдать оружие, которого у нас, конечно же, не было.

Нам не поверили и начали обыскивать дом, тыча в каждый угол и шаря под каждой кроватью. Обнаружив в кладовке чёрный хлеб вместо пирожных, тому весьма удивились: Вы же буржуазия, – сказали они, – где ваша белая мука? Услышав отрицательный ответ, они обшарили ящики и шкафы. От них так сильно воняло овчиной, что мы мечтали лишь об одном – побыстрее выпроводить их из кухни.

Новый шум в дверях, возвестил о прибытии ещё одного отряда солдат, ищущих по домам оружие. Его главарь, на этот раз маленький светловолосый юноша, которому не могло быть больше 16 лет, перевернув сначала верх дном всю столовую, собрал вокруг себя своих людей и вежливо произнёс: «У вас есть оружие». «Нет», – последовал ответ. Он глянул на свой револьвер и начал поигрывать им перед нами таким образом, что мы, вопреки воле, не отрывали от него глаз всё время, пока он разговаривал с нами.

– Мы британские подданные, – сказали мы.

– О-о!, – отреагировал он. – Приносим свои извинения. В таком случае мы оставим вас в покое. Товарищи, верните на место всё что взяли. Пошли!

С грохотом его отряд гурьбой миновал гостиную и вышел на лестницу. Маленький же начальник, спрятав пистолет в наплечную кобуру, отдал нам честь с обворожительной улыбкой беспечного школьника и исчез на улице.

Как и предрекали многие – город «умылся кровью». Красногвардейцы проводили обыски с завидным постоянством, не пропуская ни одного дома. Тех, у кого находили военную форму – арестовывали, прячущих юнкеров – расстреливали.

Многие из юнкеров пытались изображать прислугу в родительских домах, но, как правило, раскрывались настоящими слугами. После чего, их расстреливали прямо у собственных дверей. Другие надевали старую дублёнку с папахой, выдавая себя за «товарищей», и предпринимали попытку бежать на каком-нибудь поезде. Но их выдавали тонкие пальцы рук и общая утончённость черт лица и фигуры. Их закалывали штыками ещё до того, как они успевали добраться до станции. Третьи прятались у своих крестьян, полагая, что могут им доверять, но их тут же сдавали, появившимся на пороге хаты красногвардейцам. Некоторые добирались до кладбища, где днями прятались среди надгробий, пока голод не заставлял их покинуть своё убежище.

Одни наши друзья в течение трёх суток отсиживались в свежевырытой могильной яме, пока один из них, в безумном голодном порыве не отправился на поиски пищи к жене своего привратника. Та радушно встретила беднягу и пообещала помочь, но пока он дремал на кухне, привела красногвардейцев, тут же его пристреливших.

В это время, некая леди, пошла на кладбище навестить могилу дочери, и наткнулась на прятавшихся юнкеров. Она была так тронута их страданиями, что прикинувшись крестьянкой, навестила их дома и привела с собой друзей, так же переодевшихся рабочими, которые принесли с собой еду и одежду. Накормив мальчишек и спрятав их юнкерскую форму в могиле, они пожелали юнкерам счастливого пути. Части из них удалось скрыться из города, часть же была опознана и расстреляна.

Многие молодые люди, устав скрываться по закоулкам, выходили и сдавались. Затем стояли у стенки с высоко поднятой головой и развёрнутыми плечами в ожидании пока «товарищи» изготовятся к стрельбе.

– Они такие хилые. Меня коробит их убивать, – произнёс один из солдат.

– Да уж, не вояки. – добавил другой. – Давеча, пустили под откос бронепоезд. Двадцать человек их там было. И нас двадцать. Так то не сражение было. Всех перестреляли. А когда подошли, видим, стоят три медсестры, по револьверу в каждой руке и палят без передыха в белый свет, как в копеечку. Мы их гранатами забросали. Не хотелось, конечно, но.. эх! Что тут поделаешь. Разве это борьба?

Бедные маленькие сёстры из Красного Креста стоящие одиноко посреди мёртвых юнкеров и отстреливающиеся из револьверов до самой смерти. Как тут не повториться: «c’est magnifique mais ce n’est pas la guerre» – «это великолепно, но это не война».