Мы попросили часть из них заночевать у нас, и они организовали патрулирование улицы. Всю ночь мы слышали револьверные выстрелы, свидетельствующие о том, что у наших часовых хватает работы. Утром мы обнаружили дырки в оштукатуренных стенах и капли крови на снегу.

Бои шли ещё два дня. Любая связь с внешним миром отсутствовала: телефоны не работали, поезда не ходили, газеты не печатались и не распространялись.

Однажды, размахивая белыми флагами, по главной улице в трамвайных вагонах спустился отряд казаков. Поползли слухи, что юнкера сдались, и что Потоцкий арестован большевиками, потому что его солдаты слишком были пьяны, чтобы выполнять приказы.

Тем же вечером, пара хулиганов пробралось к нашему дому и сунув свои головы в окно кухни, глядящее на дорогу, закричали: «Неужели эти свиньи ещё живы? Мы думали с ними покончено. Надо поговорить с Советами об этом».

На третий день наступило перемирие. Казаки собрались на сход в Новочеркасске, а я решилась выбраться в город. Было тихо и почти безлюдно. Санитарные повозки, полные раненых, сновали через ворота госпиталя. Женщины и дети, в кибитках или пешком, навьюченные узлами, брели навстречу ветру. Все, чьи дома в Нахичевани были разрушены войной, стали беженцами. С ними, ежечасно, по капле, в город Ростов входило уныние.

Эти люди были очень скромно одеты. Чтобы не выделяться, многие вместо шляпок и модных шуб надели платки и старые пальто. Большинство магазинов ещё не открылось, но рынки уже работали. Их осаждали нескончаемые вереницы кухарок, предусмотрительно запасающихся продуктами, поскольку бытовало мнение, что после получения большевиками подкреплений из Петрограда, бои могут продлиться ещё несколько недель.

Бродя по городу, я вышла к милицейскому штабу. Лишь только я повернула за угол, как услышала окрик: «Прочь с дороги! Прочь с дороги!», и увидела множество бегущих по направлению к штабу милиции солдат, на ходу клацающих затворами ружей. «Что случилось, golubchik? – спросила я, сидевшего в коляске, извозчика. «О! Это красногвардейцы арестовывают милиционеров, большинство из которых воры».

Я невольно вспомнила о двух сторожах, оставленных присматривать за нашим домом, после чего, всё же, решила заскочить в гости к друзьям, из окон квартиры которых можно было наблюдать за происходящим. Прошло десять минут, и из-за угла появился ещё один отряд солдат, поступивших тем же образом, что и первый.

Я спустилась по лестнице на улицу. «А теперь, что происходит, голубчик? – спросила я того же извозчика. «Ах! Это красногвардейцы, которые арестовывают арестовывающих воров», – ответил он и, ласково посмотрев на останки того, что он числил лошадью, добавил: «Я, вот, говорил с моей лошадкой об этом и она сказала: «Удивительные вещи сегодня происходят, мой никчемный хозяин, весьма удивительные».

По всей видимости, первый арест был жульничеством со стороны расплодившихся разбойников, которые таким образом хотели избавить город от присмотра милиции и получить полную свободу для своей грабительской деятельности. Всё это напомнило мне Клоуна и Панталоне из пантомим моего детства, где полицейские всегда появлялись в самый последний момент со словами: «Опля! Мы снова здесь!».

Перемирие продлилось два дня, после чего бои начались с удвоенной силой. Градоначальник Zeler (Зелер) был арестован красноармейцами и заключён в лагерь военнопленных на реке, где, как полагали, держали и Потоцкого (главнокомандующего ростовским округом).

Продолжились и артиллерийские обстрелы. Они лишь сместились в сторону станции, что позволяло ходить задами улиц, стараясь избегать те из них, которые вели по направлению к железной дороге. В целом город представлял курьёзное зрелище.

Ни крестьян, ни красноармейцев не было видно – только казаков, конных и пеших, патрулирующих улицы. Полно их было и в полях за Доном, а так же на большой дороге. Офицеры спешили на станцию, обсуждая какие-то серьёзные вопросы меж собой. Улицу Садовую (главная улица Ростова) тоже охраняли казаки, ими же были заполнены и все трамвайные вагоны. Длившаяся чуть меньше часа артиллерийская стрельба прекратилась. Казаков стало ещё больше.

Судя по всему, они полностью владели городом, что выглядело неправдоподобным, поскольку после отмены перемирия особо сильных боёв не было слышно. Тем не менее, красноармейцы, сталкиваясь с хорошо дисциплинированными казачьими частями, тут же сдавались, складывая оружие и амуницию.

Эта новость быстро облетела город. И буржуазия, нарядившись в меха и драгоценности, бросилась на Садовую приветствовать армию-победительницу. «Ур-ра! Ур-ра!» – эхом неслось с каждого перекрёстка. Тротуары заполонила торжествующая толпа. Но средь неё, тут и там, мелькали недовольные лица рабочих и заплаканные крестьянок. Остановившаяся сзади нас старуха злобно пробормотала: «Теперь вам можно опять носить свои шляпки. Теперь вам уже не страшно»; а когда в сумерках пошла домой какой-то мужик смачно плюнул в мою сторону и крикнул: «Буржуйка!».

Казаки пели песню за песней, снова и снова славя Каледина, зачитывающего обращение с борта своей машины у вокзала. Но среди многочисленных запевал присутствовало и немалое количество молодёжи, очевидно, не в лучшем настроении, внимательно смотрящая на происходящее и не собирающаяся присоединяться к общему ликованию. Взрослые мужики пожимали плечами, цедя сквозь губы, что многие молодые казаки отказались воевать против большевиков, и что эти улицы ещё вернуться в распоряжении их родителей.

Оставался вопрос: как долго казачий триумф продлится?

* * *

Ночью случилась оттепель и покрытая тонким снегом земля поплыла грязной водой, стекавшей по канавам столь быстро, что её не смог прихватить даже, ударивший с утра в степи, морозец. Колючий ветер просквозил город до самого Дона. Хмурое небо предвещало дождь. Грязь и холод пропитали всё вокруг.

Склонив под ветром головы и затянув под самые подбородки концы цветных платков, крестьянки семенили вниз по холму в сторону церкви, чей колокольный звон едва было слышно, ибо ветер уносил звук за реку и мрачный гул брал своё лишь в минуты безветрия.

Хоронили большевиков: молодых и старых мужчин, павших в борьбе за идеалы свободы. Свободы, во имя которой умирали обе стороны, люто ненавидящие друг друга.

Это была единственная демонстрация, разрешённая Атаманом Донской республики, давеча провозглашённой независимой и с выборным правительством. Отныне, стихийные митинги и всё, что могло вызвать беспорядки, строго пресекалось.

Городские улицы преобразились. И хотя нищих ещё хватало, развязанной солдатни на глаза, явно, попадалось реже. Буржуазные экипажи вновь загрохотали по брусчатке; хорошо одетые мальчики и девочки шлялись туда-сюда по Садовой.