мой посещает меня, чтобы цепляться за режим. Я очень рад тебе, Андрюша. Сейчас я оботрусь, потом посидим, попьем чайку, побеседуем.

Он обтерся до пояса сперва мокрым концом полотенца, потом сухим, надел белую с вышитым воротом рубашку, брюки, босые ноги всунул в ременные желтые сандалии, нарезал ржаного, деревенской выпечки хлеба, поставил на круглый стол фаянсовую масленку со сливочным маслом, дотоле стоявшую под столом в кастрюле с холодной водой, сходил в общую кухню (в доме была коридорная система), принес оттуда два чайника — один большой, медный, другой маленький, фарфоровый с розовыми цветочками, налил Андрею и себе по стакану крепкого темно-коричневого чая.

— Давай немного подзаправимся, — гостеприимно сказал Сергей, одной рукой пододвигая к Андрею сливочное масло, другой — стакан с чаем.

Андрей намазал ломтик черного хлеба маслом.

— А как у тебя с защитой диссертации? — спросил он.

— На осень назначили… Но теперь не знаю… война…

Раздался слабый стук в дверь.

— Пожалуйста! — крикнул Тоболин.

Дверь не открывалась. Сергей поднялся, сам открыл ее. За нею оказался писатель Дарский в коричневом костюме, светлой рубашке с серым галстуком, с портфелем в руке и со свернутым черным плащом на плече.

— А, Борис Дмитрич! — радушно воскликнул Тоболин. — Милости прошу к нашему шалашу! Какими судьбами?

3

Дарский не спеша переступил порог, остановился, поздоровался с Тоболиным за руку, вежливо ответил:

— По командировке газеты в ваше село. А к вам специально… по поручению редактора альманаха. Оказывается, и вы тут? — добавил он, обращаясь к Андрею. — Здравствуйте! Вы-то зачем и как попали?

— А я здешний… у меня тут мать, отец.

— Вон что! — удивился Дарский. — А я считал вас коренным горожанином.

Тоболин поставил возле круглого стола третий стул.

— Прошу! — пригласил он Дарского, стоявшего поодаль от порога с портфелем и плащом. — Садитесь с нами чай пить.

— Чайку с дороги можно. — Мягкая, добрая улыбка не сходила с худощавого лица гостя. — Его же и монаси приемлют.

— Монаси совсем иной напиток приемлют, — улыбнулся Тоболин. — Но у нас такого напитка, увы, нет… не обессудьте, Борис Дмитрич.

— Ну что вы, что вы! Не сочтите за намек. Насчет монасей я ведь просто так, ради красного словца, — смущенно сказал Дарский.

Тоболин взял у него портфель, положил на подоконник, а плащ повесил на крюк возле двери.

— Умыться не желаете? — спросил он гостя.

— Конечно, конечно. В поезде ехал, а от станции пешком… подзапылился.

Тоболин сводил Дарского на кухню. Вернувшись, Дарский поздоровался с Андреем за руку и сел к столу, но тотчас же встал, вынул из портфеля узкие длинные полоски бумаги, передал Тоболину.

— Гранки вашей статьи, Сергей Владимирович. Должен огорчить: альманах наш приказал долго жить, ввиду военного времени. Так что статья ваша не успела появиться в печати. Товарищ Лубков просил сказать вам, чтобы вы духом не падали и послали ее в один из московских журналов. Написана, говорит, превосходно.

Тоболин прочел записку от Лубкова, отложил ее и гранки в сторону.

— Неважно теперь! — махнул он рукой. — Я это предчувствовал.

— Пожалуй, я не совсем точно выразился. В сущности, альманах лишь временно приостановлен, — пояснил Дарский, беря двумя худыми, тонкими пальцами кусочек хлеба.

— Но что означает «временно приостановлен?» — сказал Тоболин. — Это может быть и год, и два, а то и больше.

— Ни в коем случае не два, — уверенно проговорил Андрей. — Современная война не может быть длительной.

— Я не столь оптимистично настроен. — Тоболин нахмурил свои черные брови, почти смыкавшиеся над переносьем. — Чтобы разгромить фашистские полчища, нужны и время и силы. — Он подвинул масленку к Дарскому: — Кушайте, пожалуйста!

— Но разве у нас мало сил? — возразил Дарский, глядя на Тоболина и беря нож в руку. — И потом, я думаю, что еще Третий Интернационал не сказал своего слова. Он может все народы, и в первую очередь немецкий народ, призвать к прекращению кровопролития, к братанию.

Дарский намазал масло на хлеб, откусил и запил чаем.

— Между прочим, такие же мысли и мне приходили в голову, — вставил Андрей.

Тоболин криво усмехнулся, качая головой.

— Интересное единомыслие. Но я держусь иной точки зрения.

— Какой же? — как-то нервно, встревоженно спросил Дарский.

— А той самой, что изложена в речи товарища Сталина.

Дарский неопределенно пожал плечами:

— Ну, это официальная позиция партии и правительства… и я не против. — И снова, взяв в правую руку стакан, начал запивать чаем хлеб с маслом с видом проголодавшегося.

Тоболин сердито сдвинул широкие брови:

— Как же не против, если думаете, что Третий Интернационал еще не сказал своего слова!

— А разве Третий Интернационал не может обратиться к народам с призывом о прекращении войны? — миролюбиво спросил Дарский.

— Значит, не может.

— Я человек беспартийный и всех тонкостей не знаю… — Дарский осторожно поставил на стол свой опорожненный стакан. — Но Третий Интернационал не может остаться в стороне, когда идет война.

— Он и не останется. Но призыва к прекращению войны и к братанию не ждите, Борис Дмитрич. Его не будет.

— Почему же?

— А с кем брататься? С современными гуннами? С фашистскими ордами?

— Как это — с кем? — Дарский весь возмущенно передернулся, и худощавое лицо его порозовело. — Немцы не гунны, а высококультурная нация, давшая миру Шиллера, Гёте, Гейне, Канта, Гегеля.

— Маркса, Энгельса, двух Либкнехтов, Фейербаха, Бебеля, Тельмана и многих, многих других, — с жаром выпалил Андрей.

Подогретый этой поддержкой, Дарский сорвался со своего стула и заметался по комнате, размахивая худыми руками. Он называл имена ученых, социологов, литераторов, композиторов прошлого и современных, доказывая, что нация, давшая таких великих людей, не может стать поголовно фашистской. Через головы фашистских заправил надо обратиться к немецкому народу… Все силы употребить, чтобы остановить войну. Война — гнусность, дикое варварство.

Андрей с напряженным вниманием слушал Дарского, который кое-что повторял из своего выступления на именинах Жихарева накануне войны. Этот худощавый литератор, своими впалыми щеками и высоким лбом с залысинами так похожий на Достоевского (для большего сходства недоставало ему только бороды), и тогда, на вечере Жихарева, понравился ему своей горячностью и оригинальностью мыслей, и теперь все, что он говорил, Андрею было созвучно.

Тоболин, повернувшись на стуле лицом к Дарскому, молча, спокойно наблюдал за ним, словно выжидал, когда он кончит. Но Дарский, казалось, завелся надолго. Он говорил горячо, убежденно, то и дело вспоминая факты из истории 1914—1918 годов. Приводил по памяти выдержки из решений Кинтальской конференции, лозунги большевистской партии о борьбе против империалистической войны, о превращении ее в гражданскую.

— Все, что вы говорите, Борис Дмитрич, абсолютно верно, — не утерпев, заявил Андрей.

— Наоборот, абсолютно неверно, — сурово, твердо сказал Тоболин. — Вы не понимаете главного, Борис