попытке я обладал определенным преимуществом, поскольку сам я американский индеец и долгие годы провел в индейских резервациях юго-запада. С тех пор как я впервые смог воспринять и выразить себя в речи, я слушал сказки кайова, этого «выходящего в мир» народа с южных равнин, от которого веду свое происхождение.

Триста лет назад кайова жили в горах, ставших теперь западной частью Монтаны, близ истоков реки Йеллоустон. В конце XVII столетия они начали долгую миграцию на юго-восток. Они прошли вдоль нынешней границы между Монтаной и Вайомингом по направлению к Блэк Хиллз и проследовали южнее, вдоль восточных склонов Скалистых гор к горам Вичита, в Южные Равнины (юго-восточную Оклахому).

Я вспоминаю об этом древнем странствии кайова, поскольку оно оказалось в определенном смысле решающим для народного сознания; оно внесло перелом в тот взгляд на вещи, которым отличаются кайова как народ.

Странствие совершалось на протяжении многих поколений и многих сотен миль. В начале его кайова были народом бедствующим и разобщенным, полностью поглощенным ежедневной борьбой за существование. В конце его они были уже народом кентавров, знатным сообществом воинов и охотников на бизонов. По дороге они приобрели лошадей, знание и власть над обширными пространствами и чувство судьбы. В союзе с команчами они царили в южных равнинах в течение сотни лет.

Это странствие и новый золотой век, в который оно вело, подробно отразились в легендах и .народной культуре кайова. Несколько лет назад я проследил путь этой миграции и, когда добрался до конца, побеседовал с рядом старейшин кайова и приобрел у них замечательный сплав историй и поучений, правды и вымысла—все это в виде устных преданий, где каждое обладало своей ценностью и собственным бытием.

Я составил небольшое число переводов с языка кайова и расположил их, насколько оказалось возможным, в соответствии с хронологическим и географическим ходом самого странствия. Этот сборник (сначала всего только сборник) был опубликован под названием «Странствие Тай-ме» красиво оформленным изданием в 100 экземпляров, набранным вручную.

Этот первоначальный вариант был только что переиздан, уже вместе с иллюстрациями и комментарием, массовым тиражом, под названием «Путь к Горе Дождей». Принцип повествования, пронизывающий эту последнюю вещь, отличается детальной разработанностью и экспериментальностью, так что я хотел бы сказать о нем несколько слов. Затем, если позволите, я хотел бы проиллюстрировать действие этого принципа, кратко сославшись на текст. И наконец, я хотел бы прокомментировать более детально одну конкретную сказку.

В «Пути к Горе Дождей» явственно существуют три повествовательных голоса—мифологический, исторический и непосредственно личный. Каждый из переведенных фрагментов сопровождается двойным комментарием; первый из них—документальный, второй связан с личными воспоминаниями. Вместе они способствуют, надеюсь, такой апологии устной традиции, какая была бы иначе невозможной. Комментарии должны создать контекст, в котором элементы устного предания могли бы выходить за пределы таких категорий, как предыстория, анонимность и археология в узком смысле.

Всем этим я хочу подчеркнуть, что, на мой взгляд, есть способ, с помощью которого, во-первых, можно показать, как элементы устного предания приобретают драматизм в пределах литературного измерения, более глубокий и жизненно важный речевой и смысловой контекст, чем тот, что обычно принимается во внимание, и, во-вторых, способ, которым эти элементы можно обнаружить достаточно точно на эволюционном уровне.

Жанр путешествия особенно подходит для такого принципа повествования. И «Путь к Горе Дождей» целиком представляет собой путешествие, насыщенное значением и смыслом, и совершается оно в памяти, той жизни сознания, которая столь же легендарна, что и исторична, индивидуальна в той же мере, в какой и коллективна.

Позвольте без дальнейших пояснений обратиться к самому тексту.

Сказки кайова, содержащиеся в «Пути к Горе Дождей», составляют своего рода литературную хронику. В определенном смысле они являются путеводными вехами древней миграции, которую проделали кайова от Йеллоустона к Уошите. В них запечатлелась трансформация племенного сознания, по мере того как оно впервые сталкивалось с пейзажем Великих Равнин; они рождают чувство поиска и открытия.

Многие сказки очень старые и до последнего времени не были еще записаны. Среди них есть одна, занявшая особое место в моем сознании. Еще в детстве отец рассказал мне легенду о стрел од елателе и повторял ее много раз, так как мне она полюбилась. У меня нет воспоминаний более ранних, чем эта сказка. Вот она:

«Если стрела хорошо сделана, на ней непременно есть метки от зубов. По этому ее и можно узнать. Кайова делали отличные стрелы и выпрямляли их с помощью зубов. Затем они прикладывали ее к луку, чтобы проверить, прямая ли она. Жил однажды муж с женой. Ночной порой сидели они в своем типи. При свете огня мужчина делал стрелы. Спустя некоторое время он что-то заметил. В стене типи было маленькое отверстие—там, где две шкуры сшиваются вместе. Кто-то стоял снаружи и смотрел внутрь. Мужчина продолжал работать, но сказал жене: «Кто-то стоит снаружи. Не бойся. Давай разговаривать спокойно, как всегда». Он взял стрелу и выпрямил ее зубами, затем как и полагалось, поднес к луку и прицелился, сначала в одну сторону, затем в другую. И все время продолжал говорить, словно обращаясь к жене. Но говорил он вот что: «Я знаю, что ты стоишь снаружи, потому что чувствую твой взгляд. Если ты кайова, ты поймешь мои слова и назовешь свое имя». Но ответа не было, и мужчина продолжал свое занятие, прицеливаясь туда-сюда. Наконец прицел его совпал с тем местом, где стоял враг, и он спустил тетиву. Стрела вошла точно в сердце врага».

До сих пор история о стрелоделателе была личным достоянием очень немногих, хрупким звеном в той древнейшей речевой цепи, которую мы именуем устной народной традицией; хрупким потому, что таковой была и сама традиция, ибо, сколько бы ни рассказывалась легенда, всегда лишь одно поколение отделяло ее от исчезновения. Но по той же причине она обладала и большей ценностью. Другими словами, она была не более долговечна—но и не менее смертна,— чем человеческий голос, и в такой же мере, как он, предназначена для выражения смысла человеческого бытия. Это подводит нас к существу обсуждаемого вопроса: легенда о стрелоделателе служит также звеном между устной речью и литературой. Она представляет собой замечательный ход мысли, актуализацию слов и мира, которая, одновременно будучи простой и ясной, тем не менее редка и глубинна, и в ней обозначилось яснее, чем где-либо, как свидетельствует мой опыт, природа самого воображения—и в особенности та личность, которая из него рождается,—человека, сотворенного из слов.

Это красивая история, целостная, гармонично прекрасная, точнейшим образом реализованная. Над ней стоит задуматься, ибо