сообщает она нечто важное; в самом деле, она оплодотворена мыслью, богата содержанием и вытекающими из него следствиями. Она вызывает даже опасность привнести в нее слишком много от нас самих. Она исполнена целостности, легко поддающейся анализу и в этом процессе словно подчиняет себе нашу реальность и жизненный опыт.

Существенно, что история о стрелоделателе определенным образом возвращается к самой себе. В конечном счете она посвящена речи и потому составляет неотъемлемую часть собственного сюжета; по существу, нет различия между повествованием и тем, о чем повествуется. Смысл истории заключен не столько в том, что делал стрел од елатель, сколько в том, что он говорил, а точнее, в том, что он заговорил вообще. Факт его высказывания принципиально важен, и, поступая таким образом, он взвешивает свою собственную жизнь. Именно этот аспект легенды особенно интересует меня, поскольку именно здесь речь осознает себя в полной мере; мне кажется, мы находимся у истоков предмета литературы; наше чувство вербального измерения обострено чрезвычайно, и в природе речи мы обнаруживаем нечто одновременно опасное и заманчивое, «Если ты кайова, ты поймешь мои слова и назовешь свое имя». Все ставится на карту этой простой декларацией, являющейся одновременно вопросом и мольбой. Условный залог, которым она начинается, примечательно тонок и патетичен; именно в этот миг стрелоделатель совершенно реализует себя в речи, и его существование заключено в ней одной, оно бедственно и- неустойчиво. И во всем этом он отдает себе отчет с тою же несомненностью, как и мы. В этом бесхитростном происшествии молчаливо присутствует все, что определяет его самого и его судьбу,—и все, что определяет нашу. Он осмеливается заговорить, поскольку вынужден к этому; речь становится вместилищем всего его знания и опыта и представляет тот единственный шанс, который остается ему для бытия. Инстинктивно и с великой осторожностью он обращается за помощью к словам, на самом честном и главном уровне. «Давай говорить спокойно, как всегда»,— говорит он. А грозное неведомое он просит всего лишь о звуке имени, всего лишь о минимальном знаке, что он понят, что слова его возвращены на сущем краешке их смысла. Но ответа нет, и стрелоделатель сразу же постигает то, чего не знал ранее: что рядом враг, й что сам он имеет преимущество перед ним. Это он знает наверное, и как раз в определенности заключается его преимущество, обладающее критической силой, и он использует его без остатка. Замысел его завершен, он необратим и увенчивается удачей. Легенда эта полна значительности—оттого, что составлена она с помощью речи, и природой самой речи она стремится к раскрытию своего смысла. Более того, история о стрелоделателе в отличие’от любой другой сконцентрирована как раз на движении слов к смыслу. Она словно вращается вокруг мысли о том, что речь предполагает долю риска и ответственности; и в этом она стремится найти себе подтверждение. В сфере слов, словно хочет она сказать,—все сопряжено с риском. Возможно, что это- правда, а также что вся литература основана на этой правде.

Стрелоделатель—это прежде всего человек, сотворенный из слов. Он обладает самозабвенным бытием в речи; таков мир его среды, его потомков, и у него нет другого. Но таков же мир нашей ограниченной реальности и безграничных возможностей. Я пришел к мнению, что есть уровень, на котором стрелоделатель обладает более совершенным бытием, чем другие люди во всей их совокупности, когда он воображает себя целостным и жизненно сущим, вступающим в неизведанный мрак и за его пределы. И этот последний аспект его бытия является первоосновным и глубинным.

И все же, согласно легенде, он осторожен и одинок и нам дано понять, что опасность велика и непосредственна и что он противопоставляет ей ту единственную силу, какой располагает. Я не сомневаюсь в том, что это—правда, и верю, что здесь существует подтекст, прямо взывающий к уточнению накопленного нами литературного опыта, который не должен остаться незамеченным. И наконец, в заключение—о существе иронии, отличающей эту историю и сообщающей особое качество человеку, Сотворенному из слов. Рассказчик безымянен и не обозначен.

Строго говоря, мы знаём. о нём мало, кроме того, что он представлен нам в облике, стрелоделателя. Но. с другой стороны, это все, что нам знать необходимо. Он рассказывает нам о своем бытии в речи и об' ужасающем риске, сопряженном с этим. Нам должно быть'ясно, что он и стрелоделатель — одно и то же и что посредством устного слова он пережил много других людей. Только что мы говорили о том, что речь предоставляет стрелоде-латеЛю единственный шанс к существованию. Стоит отметить, что существует он в своем собственном времени и что он выжил в нем, оставив позади неисчислимые поколения.

1970 г.

ДЖОН ГОВАРД ЛОУСОН

ЛЕНИН; СССР,

АМЕРИКАНСКАЯ КУЛЬТУРА

Как измерить влияние, которое Ленин оказал на науку и искусство всего мира? Даже ограничив себя изучением одной страны в каком-то одном отрезке времени—скажем, Соединенные Штаты в первые годы после Октябрьской революции,— как установить, где начало этого влияния и где его конец?

Свести все к первым моментам потрясения и ликования, которые были вызваны революцией, значило бы представить Ленина слишком мелко и в искаженной перспективе. Смысл и значение того, что он сделал, сейчас яснее и ярче, чем это виделось при его жизни. Ленин идет по двадцатому столетию, беседуя с нами, предупреждая нас об опасностях. Он вошел в нашу жизнь, в нашу культуру, хотя мы, может быть, и не осознаем этого.

Традиционен на Западе взгляд, будто между миром действия и миром искусства существует разрыв. Среди интеллигенции Соединенных Штатов и Западной Европы многие считают этот разрыв столь окончательным и бесповоротным, что изучение ленинского влияния на искусство представляется им занятием, лишенным смысла. Они не отрицают революционной роли Ленина— кто мог бы это сделать?—но считают непреложным фактом, что приверженность действию противопоказана внутреннему миру художника, губит его