Как-то раз на работе оказался у него под рукой большой котел с горячей смолой, а рядом как раз стоял чугунный котелок с крысой. Вылил Щепка раскаленную смолу в котелок, наполнив до краев, и приглядывал за ним, покуда смола не застыла, а потом для верности еще разок вскипятил ее и вылил обратно в котел, а сам котелок замочил в воде на двадцать дней, после чего отдал литейщикам и попросил посадить на двадцать дней в печь. Когда котелок достали из топки и вернули Щепке — до того раскаленный, что казалось, будто это не чугун, а расплавленное стекло, — внутри сидела та же крыса, целая и невредимая. Увидав Щепку, она ехидно проговорила:

У дерева есть ветка,

У матроса есть кепка,

А у меня будет Щепка!

(Ведь я с невыразимым ужасом и затаив дыхание ждал этого рефрена с того самого мгновения, когда он звучал в последний раз.)

Щепка сообразил, что теперь крыса от него не отстанет, а та, словно прочла его мысли, сказала:

— Вот-вот! Прилипну как смола!

С этими словами она выскочила из котелка и убежала, и Щепка преисполнился было надежды, что она не сдержит своего обещания, но на следующий день случилось ужасное. Когда колокол в доках пробил время обеда, Щепка сунул линейку в длинный карман штанов и обнаружил там крысу — не ту самую, а другую. В шляпе сидела вторая, в носовом платке — третья, а в рукавах куртки — когда он ее достал, чтобы идти обедать, — еще по одной. С тех пор он до того подружился со всеми крысами на верфи, что они карабкались по его ногам, когда он работал, и сидели на его инструментах, когда он ими орудовал. При этом они переговаривались друг с дружкой, и он понимал их язык. Они приходили к нему домой и забирались в его постель, и в чайник, и в кружку с пивом, и в сапоги. Когда он собрался жениться на дочери хлеботорговца и подарил ей собственноручно сделанную шкатулку для рукоделия, оттуда выскочила крыса, а когда он хотел обнять невесту за талию, к ней прицепилась крыса, и свадьбу отменили, хотя в церкви уже дважды оглашали имена будущих молодоженов: секретарь прихода отлично это запомнил, ведь на втором оглашении, когда он протянул священнику журнал с именами, по странице пробежала большая жирная крыса. (К тому времени по моей спине бегали уже целые полчища крыс, облепив все мое маленькое существо. По сей день я временами испытываю необъяснимый страх перед собственными карманами — не дай бог, сунуть туда руку и ненароком выудить особь-другую вышеупомянутых грызунов.)

Вы, конечно, понимаете, в каком ужасе пребывал Щепка, но самое ужасное было еще впереди. Он ведь отлично знал, что делают крысы, где бы ни находились, поэтому иногда, сидя вечером в своем клубе, ни с того ни с сего принимался орать: «Крысы! Гоните крыс из могилы висельника! Не дайте им обглодать труп!» Или: «Одна сейчас сидит на сырной голове в чулане!» Или: «Сразу две обнюхивают младенца на чердаке!» И прочее в таком духе. В конце концов его признали умалишенным и уволили с верфи, и другой работы он найти не мог. Однако королю Георгу понадобились люди, и вскоре Щепку завербовали в матросы и на лодке переправили на корабль, стоявший, готовый к отплытию, в Спитхеде. Щепка сейчас же признал в нем тот самый семидесятичетырехпушечник, в трюме которого ему явился дьявол. Называлось судно «Аргонавт», и их лодка проплыла прямо под бушпритом, откуда на них смотрела фигура аргонавта в голубом хитоне и с руном в руке, а на лбу его сидела та самая говорящая крыса и кричала:

— Эй, на шлюпке! Здорово, старина! Новую дыру мы в трюме прогрызем, экипаж утопим и трупы все сожрем!

(На этом месте я едва не падал в обморок и просил бы воды, да не мог вымолвить ни слова.)

Корабль шел в Ост-Индию, и если ты до сих пор не знаешь, где это, значит, туда тебе и дорога, и ангелы навек от тебя отрекутся. (Тут я ставил крест на своем будущем.) Вечером корабль вышел из гавани и плыл, и плыл, и плыл. Щепку одолевали ужасные предчувствия — хуже страданий и представить нельзя. Оно и понятно. В конце концов он не выдержал и попросил позволения поговорить с адмиралом. Адмирал согласился. Щепка явился в адмиральскую каюту и пал к его ногам:

— Ваша честь, коли не прикажете немедленно направиться к ближайшему берегу, считайте, что наш корабль обречен и его впору называть гробом!

— Что за бред вы несете, молодой человек?

— Нет, ваша честь, это не бред, а чистая правда! Они уже грызут днище!

— Они?

— Да, ваша честь, эти ужасные крысы! Там, где прежде был прочный дуб, теперь лишь пыль да труха! Крысы уже выгрызли могилы для всех, кто есть на борту! Ах! Любит ли ваша честь свою жену и малых деток?

— Конечно, дорогой мой, конечно.

— Тогда, ради бога, сию секунду прикажите плыть к ближайшему берегу, ибо в этот самый миг крысы отвлеклись от трудов своих и смотрят на вас, оскалив зубы, и приговаривают, что вам никогда, никогда, никогда больше не видать вашей жены и малых деток!

— Несчастный, вам нужно лечиться. Караульный, уведите его!

Шесть дней и шесть ночей Щепке пускали кровь, ставили нарывные пластыри и чем только не пользовали, а потом он вновь попросил об аудиенции с адмиралом. Тот согласился. И вновь Щепка рухнул к его ногам и запричитал:

— А теперь, адмирал, вы должны умереть! Вы не послушали моего предупреждения, и должны умереть! Крысы — и говорят, что закончат работу к двенадцати ночи: а они никогда не ошибаются в своих расчетах. Тогда придет конец и вам, и мне, и всем остальным!

Ровно в полночь доложили, что в трюме огромная течь: вода хлещет внутрь, и поделать уже ничего нельзя. Все они пошли ко дну, все до единого. А когда то, что крысы (они были водяные) оставили от Щепки, прибило к берегу, сидевшая на останках преогромная жирная крыса, засмеялась и, едва только тело коснулось суши, нырнула и была такова. Останки были покрыты водорослями. Коли взять их тринадцать пучков, высушить и сжечь, то в треске пламени можно расслышать очень ясно тринадцать слов:

У дерева есть ветка,

У матроса есть кепка,

А у меня будет Щепка!

Та же сказительница (вероятно,