Все номера гостиницы были заняты, потому что наступил сезон морских купаний, и приехали купаться в море многие из Иерусалима и из поселений. Поставила ему хозяйка гостиницы кровать в маленькую комнатку, в которой жил Теплицкий, надзирающий за имуществом своего дяди Спокойного. Чудеса, сказал Ицхак, когда я уезжал отсюда, обнаружил здесь Виктора, а когда вернулся сюда, обнаружил Теплицкого. Получается, что проводят передо мной всех тех, из-за кого не удостоился я обрабатывать землю. Теплицкий не узнал Ицхака, так как никогда не смотрел на людей, но обрадовался: раз есть у него сосед, снизят ему плату за комнату.

В тот день большое горе свалилось на Теплицкого. Сирота росла в доме его дяди Спокойного, которого ее отец назначил опекуном над ее имуществом. Решил Теплицкий жениться на ней, потому что стало известно ему, что та плантация, за которую он отвечает, не принадлежит его дяде, а принадлежит той самой сироте. И уже радовался в душе, что если он женится на ней, то попадет эта плантация ему в руки. Что сделал его дядя? Поехал и выдал ее за какого-то бездельника, студента-медика в Бейруте, который согласился взять ее в жены такую, как она есть, без приданого. Лег Ицхак в постель и прочел «Шма» и благословение «Смежающий сном глаза мои», как поступал иногда. Пала дремота на его веки, и не пугали его дурные сны или сны, похожие на хорошие, но на самом деле дурные. Однако под утро услышал он голос Гемары. И поскольку Теплицкий этот, ночевавший с ним в комнате, нуль в Торе, понял Ицхак, что реб Юдл, дед его, вот кто учится. И поскольку деда его уже нет в живых, стало казаться ему, что это не кто иной, как он сам. Вошел сват и предложил ему невесту. Положил Ицхак платок на Гемару, чтобы послушать, что сват говорит. Заполнилась вся комната людьми в талитах и тфилин, так что тфилин одних касаются тфилин других…

После завтрака пошел Ицхак в барак, и собрал свои вещи, и отправился искать носильщика, который доставит их на вокзал. Увидели его носильщики и принялись спорить друг с другом, кому он достанется. Обратил внимание Ицхак на одного, стоявшего в стороне, с руками за спиной, и позвал его. Этот парень был носильщиком похоронной службы, обязанность которого — обслуживать мертвецов, но раз позвали его, не отказался от заработка, свалившегося на него вдруг. Развязал свои веревки и пошел за Ицхаком.

1

Всякий раз, как только Балак показывался в еврейских кварталах, встречали его градом камней, когда же он унес оттуда ноги, стали возводить на него напраслину. Не было уст, которые бы не выступали против него, и не было газеты, которая бы не позорила его. Все газеты были полны злокозненными делами Балака. «Нарцисс» называл его отступником и безбожником, имеющим наглость разгуливать с непокрытой головой, в то время как буквы святого языка — на его шкуре. А «Свет», который вначале рассыпался в похвалах ему именно за то, что он ходит с непокрытой головой, изменил отношение к нему в худшую сторону и обвинил его в лицемерии, ведь он унес свои ноги из еврейских кварталов от страха перед «Нарциссом». Еще хуже, чем обе эти газеты, вела себя «Свобода». Она перепечатала статьи из «Нарцисса» и из «Света», но при этом добавила, что и «Нарцисс», и «Свет» закрывают глаза на этот поступок, потому что им платят за молчание.

Когда прибыли иерусалимские газеты в Яффу, убеждена была Яффа, что собака эта — персонаж из басни, подобно кляче Менделе и другим персонажам из историй о животных и птицах, которые человек читает для своего удовольствия, а если он интеллектуал, то пытается понять, на что намекает басня. Жители Яффы, все интеллектуалы, обратили внимание на статьи, да только не знали, против кого они направлены. Один говорит: тут что-то кроется, а другой говорит: нужно извлечь скрытое из явного. А вот что тут — явное, разъясненное, не разъяснял никто. Так или иначе, разделились мнения, и сколько жителей города — столько мнений.

Разнесся вдруг слух: все, что говорится по поводу Балака, направлено против лиц, ответственных за образование в Иерусалиме. Сказал один своему знакомому, а знакомый — своему знакомому: зачем нам ломать голову и высказывать всякий раз другое мнение, ведь ясно, как Божий день, что тут говорится о таких-то и таких-то, которые бегают как собаки за своими господами, высокопоставленными чиновниками других народов и консулами. Одни — из чувства раболепия, а другие ждут от них признания, и вот насаждают они разные чужеземные языки в Эрец. Да только иерусалимские газеты, которые боятся их, поскольку зависят от них (они получают от них деньги), говорят намеками.

Еще не успел склониться день к вечеру, как оставила Яффа все свои дела и устроила митинг протеста. Заполнился двор библиотеки «Врата Сиона» множеством народа, и все ступени, ведущие наверх, были заполнены людьми. Эти — наверху над теми, а те — внизу под этими; и каждый, опередивший другого, считал, что ему повезло. И все еще продолжали прибывать люди. Увидели организаторы митинга, что не хватает места для всего прибывающего народа, посовещались и объявили, что митинг будет проходить под открытым небом. Начали все толкаться по направлению к выходу. Верхние оказались в проигрыше, а нижние в выигрыше — так временная удача отворачивается от своих владельцев. Принесли скамью, и кто-то взобрался на нее и начал свою речь. После него взобрался его товарищ, а за ним — его товарищ. Тридцать шесть речей были произнесены в тот вечер, и каждый оратор сказал что-то свое. (Такого еще не было ни разу, пожалуй, с того времени, как превратилась Яффа в столицу ораторов.) Надо принять во внимание, что директора иерусалимских школ, опекуны просвещения — каждый и каждый из них имеет свой, отличный от его коллеги взгляд на просвещение, и как взгляд его — отличен от взгляда коллеги, так и язык его — отличен от языка коллеги. В школах общества «Все евреи — товарищи» — французский, общества «Помощь» — немецкий, Эвелины Ротшильд — английский. И таким образом заставляют учащихся говорить на самых разных языках и вносят путаницу в стране. И если нет у них учителей-евреев, нанимают учителей-гоев, даже совершенных антисемитов, знаменитых ненавистников народа Израилева, чья ненависть просачивается подобно яду. И каждому ученику, не желающему слушать клевету на народ Израиля, доставляют неприятности и позорят его. Так однажды получилось с одним учеником, который решил избавить себя от речей учителя-злодея и вышел по естественным надобностям из класса. Что сделал директор? Пошел за ним следом и запер его в уборной, а ключ унес с собой.

То, о чем деятели Яффы говорили, рабочие Эрец Исраэль — писали. Писали резкие статьи в «Хапоэль Хацаир», направленные против общества «Все евреи — товарищи», и против общества «Помощь», и против других школ за то, что в каждой школе — свой язык, так что запуталась Эрец Исраэль в «семидесяти» языках. И когда атаковали они эти школы, насаждающие чужеземные языки среди евреев, не оставили они в покое и ешивы и хедеры, где запрещают своим учащимся говорить на иврите и вырывают язык наш из уст наших.

Образованные люди в Иерусалиме, преподающие (либо сами, либо их сыновья, либо их зятья) в этих школах, не могут выйти на открытую войну против своих работодателей, но и молчать не могут. Поэтому выступили они против школ миссионеров, которые завлекают к себе еврейских детей своими происками, и внедряют в их души ненависть к своему народу, принуждая их к перемене веры и отрицанию национальных святынь, пока те не перестают быть евреями. Отомстили им миссионеры и подняли цены на книги ТАНАХа в несколько раз. Ослабли духом учителя и отстали от миссионеров. Утихли дебаты, и все осталось по-прежнему.