Аджакти мягко приземлился за спиной противника. Тот еще стоял, но держало его только копье. Кровь фонтанами хлестала в воздух из ран по обе стороны шеи. Одним движением Кай выдернул кинжал из поножей — Святоше он был уже не нужен. Лезвие сверкнуло, отражая пламя факелов. Оно было чистым, только горячие красные капли, орошавшие победителя, растекались по нему, розовея, будто разбавленные дождевой водой.

Эксанта! Яд, разжижающий кровь! Когда-то давно Кай читал о нем — в библиотеке Мастера Ара. Он поймал на себе взгляд Омеркана — глаза принца казались прорезями в меловой маске. Мальчик у его ног скорчился, зажимая царапины на щеке там, где прошлись длинные ногти Солнцеподобного. Кай направил лезвие кинжала прямо в сердце принца и — разжал пальцы. С легким всплеском оружие исчезло в мутном пурпуре бассейна.

В погребах обители Света Милосердного всегда царила прохлада. Там в летнюю жару не прели овощи и фрукты, по три дня не кисло молоко, сидр не грелся и приятно щекотал пересохшие от молитв и работы монашьи глотки. Зимой даже лютые морозы не проникали в глубину подземелья, и лежали варенья-соленья непорчеными в кладовых, зрели бледные сыры, набирались крепости и вкуса тонкие вина — ярлов подарок настоятелю.

Но человек — не картошка. Хотя на третий день сидения на сырой земле Найду стало казаться, что и у него бока и бедра проклюнулись белыми нагими отростками. Штрафная камера, куда его бросили, была земляным мешком пяти шагов в длину, одного в ширину — в дальнем конце и трех — у стены с дверью. Окон здесь не предусматривалось. Отхожим местом служило погнутое ведро, определимое в кромешной тьме по едкой вони. Но мучительней всего было не отсутствие света, не одиночество, не голод, не холод, въедавшийся в самый мозг костей, а воспоминание о пережитом унижении.

Наверное, Найд мог бы избежать порки. Не возвращаться в обитель. Расписать настоятелю, как спасал Ноа. Не брать вину монашка на себя. Только ведь он обещал пареньку, что они сбегут из монастыря вместе — по весеннему теплу. А узнай отец Феофан о попытке самоубийства, Ноа за страшный грех ждало бы наказание похуже плетей. Найду же удалось отмазать послушника и от них. Ему не составило большого труда убедить преподобного в том, что он, Анафаэль, подбил монастырского дурачка на проказу, а паренек и сделал, как было сказано, сам не понимая, что творит. За «чистосердечное признание» Феофан даже скостил подстрекателю десяток ударов. После чего тому осталось пережить сорок.

Воспоминание о самом наказании было нечетким, наплывало смазанными обрывками, подкрадывалось в самый неожиданный момент, как бы Найд ни гнал его от себя.

Бормотание проповеди, усиленное высотой Зала Капитулов. Черные ряды иноков и послушников с белой полосой опущенных лиц. Холод, вцепившийся в спину и плечи, когда чьи-то руки стянули подрясник и хитон. Врезавшаяся в запястья веревка, боль, растягивающая позвоночник. Другая веревка, вся в толстых узлах, заранее замоченная в лохани с соленой водой. Голос отца Феофана, ломкий, как первый лед:

— Ноа, изгонишь ли ты тьму из членов грешника?

Всхлипывания где-то сзади, возня, приглушенные возгласы.

— Я изгоню, отче! — Возбуждение ломает тенорок Бруно.

«Крыша, дерево… Наверняка он!»

— Брат Евмений, — холодно приказывает настоятель.

Внутри все сжимается. С веревки капает на пол. Ледяные брызги ударяют спину первыми.

— А-а-а!

Найд глухо застонал, сжимаясь в комочек и тыкаясь в землю пылающим лбом. Ведь обещал себе не кричать! Только не у всех на глазах, только не в угоду мастеру, любившему собственноручно наказывать нерадивых и строптивых. Но Евмений был опытен, клал удары с неровными интервалами, все по новому месту, да с оттягом, давая соли въесться во вспухшую кожу.

Анафаэль корчился на полу, зажимая голову руками. За пару дней спина поджила, но вот в сердце образовалась кровоточащая рана. Как ему теперь снова работать под началом брата Евмения? Или подносить краски Бруно? «Уходить. Надо уходить, — билось в виски под пальцами, но упрямый голос внутри возражал: — А Ноа?! Разве выдержит он многодневный переход по лесу, где вот-вот ляжет снег?»

И снова карусель привычных мыслей подняла Найда на ноги и заставила метаться по земляному гробу, то и дело натыкаясь на ведро. Но выхода не было. В голове стояла такая же тьма, как и в подземелье обители. Ладони в очередной раз уткнулись в стену, когда дверь загремела тяжелым засовом. Для скудной пайки, состоящей из куска хлеба и кружки воды было слишком рано, хотя желудок убеждал Найда совсем в обратном. «Неужели я спал больше пары часов? Или наконец пришло время сменить ведро?» На всякий случай он сжался в комок у дальней стены и едва успел зажмуриться — масляная плошка в руке инока-надзирателя сияла как июльское солнце.

— Выходи! — Впервые за все время Анафаэль услышал голос монаха, грубый и пришепетывающий, наверное, из-за заячьей губы.

Прикрывая лицо ладонью, он поднялся и пошел за тюремщиком. Глаза слезились, Найд не видел, куда идти, и под конец раздраженно ворчащий Заячья Губа попросту сгреб его за шиворот и потащил за собой. Оказалось, снаружи выпал снег. Тонкий слой смерзся на жухлой траве и гравии дорожек, ноги Найда скользили, но едва он приоткрывал веки — и фиолетово-алые пятна застилали опаленное белизной зрение. Так монах и полуприкатил-полуприволок новиция к кухне.

В сводчатом помещении, согретом жаром печей и людским теплом, стоял благостный полумрак. Заячья Губа ткнул Найда в спину. Тот ойкнул, прикусил губу и вылетел на середину кухни, чуть не сбив с ног маленького пузатого человечка с огромной поварешкой в руках.

— Саботажник? — Толстячок прищурился на вновь прибывшего, неодобрительно цокая языком. — Нерадивый строптивец? — Круглая голова закачалась на покатых плечах. — Тебе туда.

Пухлый палец ткнул под низкий каменный свод, откуда шел все заглушающий яблочный дух. В полутьме копошились какие-то согбенные фигуры. В груди у Найда шевельнулась робкая надежда:

— Значит, в красочную мастерскую мне…

Хрясь! Луженая поварешка треснула послушника по лбу так, что звезды из глаз посыпались.

— И-и! Разбаловал вас брат Евмений, — толстячок подтянул пояс, все норовивший соскользнуть с круглого брюха. — Новицию язык дан для молитвы, а руки — для работы! — Поварешка восклицательным знаком поднялась в воздух, и Найд втянул голову в плечи. — Запомни это правило, и я протерплю тебя до святого Мартина.

Напутственный тычок под зад — и послушник оказался среди себе подобных, сосланных в кабалу к брату Мефодию на яблочный подряд. Несметное количество корзин с поздним золотым наливом следовало переработать на сок, сидр, повидло, варенья и сушенья — как раз ко дню святого угодника, известного подвигом изгнания червей из ягод и плодов по всему княжеству Саракташ. Найду вручили короткий ножик, корзину для очистков, низкий табурет, и вскоре он уже был поглощен вырезанием семечек и четвертованием яблок, которые ему больше всего хотелось отправить в рот. Но, помня доходчивое наставление брата Мефодия, Найд глотал слюни и гордость и строгал, строгал, строгал.