они еще любят, сказала она, луну и желтые свечки, но сейчас это не имеет отношения к делу… Да, не забыть бы, — сказала она, — после воскресенья мы должны будем пойти на площадь Республики. После воскресенья, как раз, когда начнем ремонт, но это все равно.

— Что, собственно, на этой площади Республики тогда должно было быть? — спросил я. — Что, собственна, мы должны были там увидеть? Мне уж хотелось бы знать, наконец.

— Ну, мы и увидим, — засмеялась она. — Я же говорю, что после воскресенья мы туда пойдем. Тот раз, когда мы там были, у них не вышло. Пойдем туда теперь.

— Ну все-таки, что там будет? — продолжал я настаивать.— Что это за глупость — какие-нибудь похороны?

— Похороны, — засмеялась она, — что ты все похороны да похороны? Какие там похороны! Хотя Коцоуркова и любит ходить на похороны, но на этот раз не о ввх речь.

— Так что же там будет? — спросил я настойчиво. — Что это такое?

— Что это такое? — засмеялась ока снова. — Ну, ладно, скажу. Как-то я уже тебе говорила, что Коцоурковой нагадала предсказательница.

— Та, с той улицы?.. — спросил я.

— Та самая, — кивнула она, — та, которая мне сказала что у меня талант и что я утону в золоте. Коцоурковой она сказала, что она попадет в высшее общество, где познакомится с полковником. Этот полковник познакомит ее с генералом, а тот генерал женится на ней и откроет для нее большой магазин бананов. Она будет вращаться среди одних высокопоставленных военных, кругом знамена и музыка…

— Ну, и? — с любопытством спросил я.

— Ну, и, — засмеялась она. — Так и случилось. С полковником она познакомилась, он познакомил ее с генералом, который за ней ухаживает, тот как-то пригласил ее в трактир на пиво, вокруг нее одни знатные военные, знамена и музыка, после воскресенья мы увидим это собственными глазами.

— Значит, там будет какой-нибудь военный парад? — удивился я. — Смотр чехословацкой армии, и Коцоуркова пойдет на него с генералом?

— Какой парад чехословацкой армии, — засмеялась она. — Теперь, после истории с Судетами, никаких военных парадов не бывает и Коцоуркова не в чехословацкой армии. Коцоуркова в Армии спасения. В Армии спасения, — кивнула она, помедлив, когда у меня прервалось дыхание, и прибавила: — Ходит по площади, развертывает знамена, играет на дудке, барабане и гармонике, расстилает коврик и пророчествует. Коцоуркова пророчествует на таком синем коврике. А генерал в это время раздает листовки, а Коцоуркова все еще ждет, когда он откроет для нее большой магазин по продаже бананов. Это американец.

У себя в комнате я даже не стал включать радио, У меня было странное чувство, было у меня черное и белое одновременно. Артур Якобсон от нас уезжал, и я уже знал, что он не уезжает от нас, а бежит. Это было бегство от Гитлера, который был не у нас, а в Германии, в Австрии и в Судетах, но дирижер, видимо, боялся и предполагал, что за ним идут… Некоторое время я никак не мог все сопоставить. Настаивает на своем — не уступать насилию и — страх и бегство… Но потом я вспомнил о других его словах и понемногу у меня в голове стало укладываться. Где-то в душе я надеялся, что когда-нибудь еще увижу его. Может, правда, через много лет, где-нибудь за границей, куда, возможно, я попаду, после какого-нибудь концерта, как он говорил. Нужно бы мне действительно лучше учиться музыке, пришло мне голову, чтобы удивить его после какого-нибудь концерта и сыграть ему «Аппассионату», так же как и Илоне Ланг, моей тете. Я вспомнил большую мессу Баха h-moll, которая есть у нас на пластинке под окном в комнате бабушки, и жалел, что я не упомянул ему об этом. Потом у меня в голове пронеслось: этот ремонт, перенос вещей в подвал, подарок и все остальное… все то остальное — это было странное чувство: одновременно черное и белое. Я закрыл глаза, чтобы скорей заснуть, и я заснул, словно опустился в черно-белый бархат.

27

После воскресенья погода снова ухудшилась, в среду начал падать мокрый снег и на тротуарах была слякоть. В среду, когда начал падать снег и образовалась слякоть, у нас должно было все начаться. К вечеру мы должны были начать носить вещи в подвал, чтобы освободить место для маляра, который должен был прийти в четверг, но до сих пор о нем не было ни слуху ни духу. И вот в среду, утром, до этого удивительного цирка, Тиефтрунк стоял у доски, подавал учителю чешского губку. Учитель рисовал мелом в правом углу доски кладбище.

Это было деревенское кладбище на холме за деревней, такое же, как у нас в деревне у Валтиц и Вранова, оно было огорожено низкой оградой, которую можно было перепрыгнуть, посредине стоял небольшой храм, а кругом — могилы и кресты. Одну могилу он нарисовал незасыпанной. Этого он достиг тем, что нарисовал маленький квадрат. Потом он передвинулся к другому углу доски и там нарисовал комнату.

Это была комната с окном, за которым стояла темнота, тяжелый мертвый сумрак, хотя такое он и не мог нарисовать на черной доске иначе, чем несколькими белыми штрихами. Слабый огонек, который мерцал в комнате, он нарисовал короткими штришками, это был свет лампы.

На стене висела икона девы Марии, о чем можно было догадаться на основании того, что он нарисовал квадратик с женской головкой в кружочке. Под ней на скамеечке стояла на коленях девушка.

— У нас сегодня будет цирк, — сказал я Брахтлу, и кровь прихлынула к моей голове. — Вынь обезьянку, мы должны ее видеть.

Он вынул обезьянку и спросил, какой у нас будет цирк.

— Когда начнет смеркаться и в городе наступит вечер, когда люди будут собираться к ужину или пойдут и кино, — рассказывал я Брахтлу, — мы начнем готовить квартиру к ремонту. Завтра должен прийти маляр и начать красить. Завтра с утра у нас будет наказание господне, и продлится оно до ночи. Будут красить.

— Ты приходи к нам обедать и побудь у нас, — засмеялся Брахтл тому, как я об этом рассказывал. — Хочешь, я скажу сегодня родителям. А у нас дома, — он раскинул руки, — будет угощение, как у короля. Сварят