тебя есть ко мне претензии, ты упрекаешь меня в разных вещах, и их столько, что если бы для них были параграфы, я был бы приговорен к смерти. Грон должен был бы меня повесить, застрелить и проткнуть мечом, что он отлично умеет, ведь он бывший палач… — Он снова пошевелил рукой в кармане и сделал вид, что вообще не замечает моего минутного испуга. Торопясь, он снова овладел разговором, следуя, видно, пословице «Куй железо — пока горячо». — Упрекаешь меня, что я о тебе не забочусь и никогда не заботился, что за всю жизнь не сказал тебе ни одного доброго слова, что нет у меня времени, что всегда я куда-то езжу — то в Германию, то еще куда-то, что обещаю и не держу слова… что здесь не дом, а тюрьма, дрессировка собак и убийц, что ты отсюда охотнее всего убежал бы к Брахтлам, к Катцам, в деревню, на кладбище, в Париж… что в доме над тобой всегда висит какая-то угроза, что ты ее чувствуешь на каждом шагу, что теперь она преследует тебя на улице и в парке… Что этого просто-напросто с тебя довольно. Хотя, поскольку речь идет о перекрестных допросах и выбивании из головы, то ты особенно сетовать не можешь. До сих пор я тебе из головы ничего не выбивал и, кроме одного случая, не поднимал на тебя руку. Никогда я тебя не допрашивал, ни в столовой, а тем паче здесь, в этой комнате, все это ты, наверное, путаешь с кем-нибудь другим. У меня вообще ощущение, что ты путаешь лица и подменяешь одного другим, но оставим это. Так же, как оставим, чем пахнет ликер, который ты так любишь, что это, собственно, перечная мята. Тех, перед домом, которых ты видишь уже несколько лет, об этом никогда не было даже намека… Их ты не должен бояться, это мои люди, и они сторожат нас по долгу службы. Хотя в твоем представлении отсутствует объективное: почему ты не знаешь, почему ты чувствуешь себя небезопасно даже на улице и в парке... хорошо… — Он сделал шаг назад к двери, потом почти совсем вынул руку из кармана, и я в этот момент заметил, будто он чуть-чуть улыбнулся, хотя на лице его не дрогнул ни один мускул. — Хорошо, но я настаиваю на том, что ты лжешь, что ты стал хуже учиться, что ты воровал здесь, что ты пьешь и куришь. Когда ты в один прекрасный день станешь таким же взрослым, как все мы, тогда пей и кури. Когда у тебя однажды будет, не дай бог… — сказал он совсем тихо… А потом осторожно вынул всю руку из кармана и замолчал, В кабинете настала мертвая тишина.

И в эту тишину кто-то постучал, и он сказал «войдите».

— Это я, — сказал Грон в дверях — здесь, пан генерал… — И посмотрел на меня…

— Подождите, — сказал он, посмотрев на Грона, тот кивнул и снова исчез.

Он странно усмехнулся, словно именно теперь пережил что-то особенное, что выходило за рамки обычного человеческого разума, что опровергало представления ангелов и людей, посмотрел на руку, которую минуту назад он осторожно вынул из кармана, и подошел к письменному столу, большому ящику и вынул оттуда большую завернутую коробку.

— Пасха еще не наступила, — сказал он и положил коробку на стол, — но возьми себе это сегодня. Кто знает, что еще случится до пасхи… Как в прошлом году, когда я обещал тебе поездку в Вену, а потом не сдержал слова, потому что Гитлер захватил Австрию… Я высказал тебе свои претензии, а ты мне наконец сегодня высказал свои тоже. Я рад этому, но ты не имеешь права пересаливать. Раньше я тебя тащил, чтобы ты не был овечкой, — не пришлось бы мне теперь вытаскивать тебя из противоположного состояния!.. Перестань злиться и бить ногой по мебели, — сказал он, — мы можем продолжить этот разговор в другой раз. Я думал, что ты все же разобьешь стекло в нижнем ящике книжного шкафа.., А там ты совсем сбил ковер, — он кивнул головой в сторону сейфа и улыбнулся, — поправь ногой, чтоб не было так заметно, чтоб так не кричало… — И когда я поправил ковер, он сказал: — Оставим все это на другой раз, поговорим когда-нибудь за чашкой кофе, когда мы будем одни, а может, когда-нибудь и в полицейском клубе или когда поедем куда-нибудь на машине, а пока некоторое время подожди, не злись и будь осторожен. Если у тебя появится на улице или в квартире какое-нибудь странное чувство, ты спокойно плюнь на него, — сказал он и добавил буквально следующее: — Не ломай себе головы. А если это не удастся, приходи ко мне и скажи об этом, с сегодняшнего дня ты можешь входить в мой кабинет, когда хочешь, только не когда у меня посетители, тогда подожди немного. А желтую книгу, ради бога, можешь смотреть, если тебе кажется, что она интересная, можешь показать ее и Руженке, если она так жаждет, только будь осторожен, чтобы она от этого не свихнулась… На улицу можешь ходить куда хочешь, только перед этим скажи мне, куда, чтобы я знал, где ты. Звонила пани Брахтлова, чтобы ты завтра пришел к ним, — сказал он, — можешь пойти, только чтобы я в эти дни всегда знал, где ты, и, если нужно, мог тебе позвонить. Сейчас такое время… — сказал он вдруг, положив мне руку на плечо, — время сейчас, если говорить прямо, необычайно серьезное. Может, — сказал он, держа руку у меня на плече, — может, нам придется всем отсюда уехать… Возьми это, — сказал он минуту спустя, когда я несколько пришел в себя, и показал на стол, — возьми это и перестань меня сейчас ругать, ты, эсэсовец!

А потом я почувствовал, как он рукой стиснул мне голову и прижал ее к столу, к той большой коробке, почувствовал, как я воткнулся в нее носом и лбом, и тут же я прыснул со смеху, потом я почувствовал, что стал ее разворачивать, — это была громадная коробка совершенно обычной формы, такой прямоугольник, квадрат… Как в тумане, я видел, что это красивая, невероятно элегантная коробка или книга — таких в моей жизни никогда не было, не попадались они ни в нашей квартире, ни в Вене, ни у самого дедушки… На