была выбросить молитвенник, четки и крест, часть класса декламировала хором то, что в книжке было отчеркнуто красным:

Он требник бросил под откос,

и стал их шаг по десять верст.

Он бросил четки под откос,

и стал их шаг по двадцать верст.

И он забросил крест в овраг,

стал в тридцать верст их каждый шаг…

И все скакали большими шагами по классу, по партам и кафедре, как кенгуру и кошки.

— Мы должны вспомнить, — кричал учитель чешского, а я уже опять его не слушал, потому что меня как раз кто-то бил головой об печку так, что она гудела, — вспомнить, что она его не узнала. Она понятия не имела, кто это такой. Она думала, что это ее милый, который три года назад ущел скитаться по свету. Когда он все же дотащил ее до кладбища, перескочил с ней через ограду и дотащил ее до покойницкой, она, к своему ужасу, вдруг поняла, что это мертвец.

На минуту мне удалось повернуться к доске, и я увидел, что учитель как раз возвращает Тиефтрунку тряпку с губкой и говорит;

— Я должен был бы вам еще рассказать, как выглядит такой мертвец, но это трудно, сначала его нужно увидеть… — Но потом я его уже опять не слушал. Копейтко залез на печку, и мы его оттуда стаскивали вниз, а Брахтл в это же время выкручивал мне руку. И пока мы возились и не слушали учителя, от доски к нам доносился крик.

— Из строчки: «Как странен, страшен мне твой взгляд» вы чувствуете, что у него были особенные страшные глаза, — надрывался учитель, — такие потемневшие, кровавые… А из строчки: «Твое дыхание как яд» видно, что у него были особые ужасные губы, необыкновенно красные, потемневшие… а сам он смертельно бледный, ведь днем он лежит в могиле, чего же удивляться, поэтому ходите побольше на свежем воздухе, мертвец этот — ни мертвый, ни живой… мертвец — это существо без души. Знаете, как это говорят по-немецки? Без души? Михал… Михал, я говорю, что вы там опять вытворяете возле печки, где ты сидишь?..

— Тебя вызывают, — крикнул Брахтл, — ты должен что-то сказать по-немецки!.. — Но я не знал, о чем идет речь, я только видел, как учитель машет мне рукой. Сам я как раз сидел на печке вместо Копейтко, который там по моей вине не остался, а Брахтл тянул меня за ноги, чтобы я свалился. Я хватался за трубу изо всех сил, так что печка дрожала и только чудом не развалилась, но потом я все-таки слез, потому что мне стало жарко — ведь был март и печка топилась…

— А теперь я еще должен рассказать, что ее спасло… — слышал я краем уха голос учителя, когда слез. Но, не обращая на это внимания, я уже толкал наверх Копейтко. — Коломаз, прочитай заклинания… — И Коломаз, вероятно, читал то, что у нас в книжке было отчеркнуто зеленым: .

«Могиле плоть предать спеши,

погиб, кто не сберег души!»

«Ты, мертвый, не тревожь покой,

да будет вечный мир с тобой!»

«Мать-богородица! Спаси,

у сына милости проси!..

Мать всех покинутых детей,

спаси меня из злых сетей!»

Потом в воздухе пронеслась губка и попала мне в голову, это Тиефтрунк бросил ее от доски к печке и попал как раз в меня, я тут же закричал, свалился и сделал вид что умер. На меня бросилось полкласса, чтобы воскресить, но ближе всех пробрался ко мне Брахтл, прижался ко мне лещом, так что я задохнулся от приятного сладкого запаха перечной мяты, а потом схватил меня за шиворот и воскликнул, что воскрешает, воскрешает меня, я кричал и лягался ногами, а потом раздался звонок, как песня жаворонка весной над широким полем.

И едва учитель чешского ушел, я бросился на Фюрста, который не успел убежать в коридор, и под общий галдеж, класса схватил его за голову и стал кричать, что держу мертвеца. Он упирался и осторожно выкручивался, чтобы не помять воротничок, но я держал его как в клещах, и класс вопил: «Фюрст — мертвец. Ни живой, ни мертвый, ни мертвый, ни живой!..» А кто-то выкрикнул еще какое-то немецкое слово, но в этом гвалте оно дошло до меня с запозданием. Я повалил Фюрста на парту и стал молотить его по голове, а он норовил попасть мне коленом в живот и еще ниже. Много времени спустя Брахтлу и Гласному удалось схватить его за ногу, и тогда я дал ему несколько раз в нос и по подбородку, он начал меня царапать и дергать за волосы, а Копейтко кричал:

— Ты мертвый, лежи и не вставай!

В этот момент, к сожалению, прозвонили на урок, Коломаз воскликнул, что идет классный наставник, и мне пришлось отпустить Фюрста. Когда я напоследок толкнул его, так что он плюхнулся на скамейку, я поймал взгляд Мойши Катца, который стоял в стороне.

«Ну, что, — подумал я, — тебя бы, Мойшичка, я не стал колотить».

Потом Брахтл ласково меня погладил, дал мне жевательную резинку и сказал, что завтра я должен идти к нему прямо из школы. Они сделают жаркое и все, что я захочу, а сегодня он нам позвонит.

К трем часам дня, когда снег пошел сильнее и на тротуарах увеличилась слякость, а в квартире тут и там была отодвинута мебель, но еще ничего особенного не делали, к трем часам дня раздался у двери кабинета голос, который звал меня.

— Уже, — воскликнула Руженка, — разговор и подарок! Я вся горю от нетерпения. Прямо пылаю. Я прямо падаю, — он тебе даст его на самом деле сейчас. Грон может прийти сюда с минуты на минуту, и будем носить в подвал. Он приготовил для этого петли, я их видела днем. Они оттуда тоже будут чего-то носить, господи боже мой, они тоже ремонтируют, я видела Гронову с плахой, господи боже мой, он уже опять зовет…

— Уже опять зовет, — улыбнулся я и пошел.

Он сидел за письменным столом, на котором стояли лампа, телефон, фотография какого-то мальчика, лежал календарь и темные папки, все, как тогда, когда мы были здесь тайно. Он сказал, чтоб я закрыл за собой дверь. Итак, я вернулся к двери и закрыл ее. Потом он показал на стул возле стола и сказал, чтобы я