— Раздалось бренчание… — сказал я и вспомнил бренчание, какое бывает, когда рвется с цепи конь, как бряцают сто цепей, когда рвутся оковы, — это тот, с черепом, — продолжал я, — зацепился о старый русский подсвечник, который был там под диваном, и три чашечки из него выпали и забренчали…

— Может, забренчала какая-нибудь цепь на портрете — не обратили внимания?

— На портрете никогда никакой цепи не было. Цепи на портрете никогда не было видно.

— Не было ли у вас когда-нибудь ощущения, что какая-то цепь все же есть где-то за портретом или под портретом…

— Было.

..................................

— …когда тот, с черепом, сорвал портрет со стены, обнаружилась цепочка. Портрет висел на этой цепочке, но, когда он висел, цепочки не было видно.

— Вы знали раньше, что портрет висит на цепочке?

— Мне кажется, что знал.

— Хорошо, а что было дальше, когда тот, с черепом, сорвал портрет со стены?

— Минуту он на него смотрел, а потом повернул его обратной стороной.

— Видели вы на портрете, когда он держал его в руке, лицом к себе, как в тот момент выглядела бабушка? Она пошевелилась или сказала что-нибудь?

— Она была такой же оцепеневшей, как и до этого, — улыбнулся я, — смотрела тому, с черепом, в глаза…

И я вспомнил, как ее лицо, в его руках, было обращено к его лицу, как она смотрела на него с достоинством и холодно, а губы ее едва заметно подергивались, но потом...

— Тот, с черепом, сказал хоть что-нибудь?

— Он спросил меня, чей это портрет. Я сказал, что это бабушка, и он засмеялся. — И я вспомнил, что бабушка на того, с черепом, вытаращила глаза, обнажила передние зубы и, смертельно бледная, трясла головой, бриллианты качались.

— Вы, надеюсь, не видели, что она трясла головой?

— Тряслась вся ее голова, потому что он держал портрет в руке, тряс портрет. Стекло бренчало.

— Значит, ее голова тряслась потому, что он, когда держал портрет, тряс им?

— Да.

— А что было, когда он перевернул портрет? Видели ли вы когда-нибудь до этого, чтобы кто-нибудь снимал портрет со стены и переворачивал его?

— Однажды видел, когда в квартире устроили чистку. Это делал отец… Но ничего не было, он только осмотрел раму и те места, где стекло соединяется с рамой и в каком состоянии находится портрет сзади, гвоздики, планки. Потом снова повесил его назад, на стену. Тогда я тоже видел, что портрет висит на цепочке.

— Вы употребили слово чистка. У нас это слово не очень известно. У нас мало кто его употребляет. Не вспомните ли вы, где вы его впервые услышали и при каких обстоятельствах?

..................................

— Ну, хорошо, — махнул рукой пан за столом ласково, — не вспоминайте. Когда эта чистка у вас в квартире была, когда это было, помните?

— Это было ужо очень давно. Когда мы ворнулись от дедушки. Ив Корутан.

— Вы туда ездили в гости, на прогулку... или но семейным обстоятельствам? Впрочем, ладно. А что было потом, когда он повернул портрет… Я имею в виду того, с черепом.

— В общем, ничего. Он только посмотрел еще, а потом схватил портрет и бросил его вслед за медведем к окну.

— Слышали вы при этом какой-нибудь крик, какой-нибудь стон, чей-нибудь голос?..

— Я слышал звук разбитого стекла.

— И больше ничего? Пан Грон…

— Грон, когда портрет упал под окно, сказал тому, с черепом, что он ему в один прекрасный день… в один прекрасный день разобьет морду, отхлестает его как дога, раздерет его так, что тот аж… вспотеет желчью…

И я вспомнил, как Грон, словно ястреб, наблюдал за тем, который с черепом, когда тот переворачивал портрет, а, когда портрет упал под окно, он еле заметно улыбнулся и сказал: скотина ты скотина, на твое счастье, ты только бедная дурацкая скотина…

— Офицера там в этот момент не было? — спросил пан за столом вежливо.

— Не было, он делал обыск в комнате у матери, но, я как мне сказала Руженка, рассматривал там только картины на стене, что на них нарисоваио, и читал имена художников, больше ничего. В комнате у бабушки были только я и Грон и тот, с черепом.

— А из-под окна вы ничего не слышали, когда туда упал портрет, чей-нибудь голос, стон, выкрик?.. — снова спросил пан за столом, и я кивнул и вспомнил, как бабушка крикнула. Такое при государе императоре было бы невозможно, крикнула она, ужо вот придет Отто, он спасет, спасет… Она будет с ним говорить правильным немецким языком, а не таким, как этот бандит… То, что происходит у вас, может делаться только в семье дьявола, в полиции… Господи боже мой, ведь я тут была у вас в чистилище! Как долго я в нем была, сейчас 1939 год, март, теперь я это знаю, теперь я это вижу собственными глазами, теперь ужо никто не должен мне этого говорить, была в чистилище пятнадцать лет! Пятнадцать лет, чем же я так согрешила, господи? Но утекло время как вода, здесь другой счет времени, чем у вас, у призраков на земле, ведь ты сам однажды узнаешь… прости, господи. До свидания, воскликнула она на венском диалекте и посмотрела на меня в последний раз из-под окна и разбитого стекла, до свидания, а потом крикнула, чтобы я за нее поцеловал Гини, она начала возноситься к окну и петь «Те Деум», «Осанну» и «Аллилуйя»…

— Я слышал из-под окна, куда упал портрет, — кивнул я, — пение «Те Деума», «Осанны» и «Аллилуйя». Там стоял патефон и все время тихо играл, кто-то перевертывал пластинки — не помню, я или Грон. Грон едва ли, наверное, я, меня оставили в покое, я пустил мессу Баха h-moll, которую мы когда-то получили в подарок от тети, это был хор и оркестр Базельского радио под управлением Артура Якобсона, тетя пела там сопрано… Когда портрет упал, она пела как раз «Аллилуйя».

..................................

— А что было дальше?

— Я пошел к стеклянной горке, которая стоит там, возле дивана, открыл ее и стал смотреть на фарфор.

— Слышали вы оттуда какой-нибудь звук или видели, чтобы там кто-то пошевелился, что-то двигалось?

— Я слышал из горки звук, такой хрупкий