раз, чтобы ты приходил. Но… — теперь он говорил тихо, медленно складывая газету, — я уже не могу тебе этого сказать. Тот концерт вчера был моим последним концертом в Праге, и сегодня я в последний раз в этом парке. Я ходил сюда два года почти каждый день, я пережил здесь свои поздние мечты… — Он легко усмехнулся.— Я любил это место… А сегодня пришел еще раз с ним попрощаться, Сейчас мне надо в гостиницу, а в половине восьмого с вокзала Вильсона я уезжаю. Куда?.. — Он улыбнулся: — Во Францию. В Париж. Через Венгрию и Югославию…

Он взял шляпу и поднялся со скамейки. При этом он поправил большой желтый шарф, один конец которого выбился поверх пальто. Я вставал со скамейки как во сне.

— Я с радостью еще когда-нибудь повидал бы тебя, — сказал он, когда я стоял напротив него как во сне, оцепенело и недвижимо, с черной шапкой под мышкой, и голос его звучал так мягко, словно он не мог преодолеть какое-то трогательное волнение, — повидал бы тебя хоть через несколько лет, когда тебе будет двадцать, двадцать пять, это все равно… Ну, может, мы еще где-нибудь встретимся. Может, за границей, может, далеко отсюда, куда ты когда-нибудь залетишь, — жизненные пути перекрещиваются. Если я тебя не найду… — Он посмотрел на меня выцветшими, слегка запавшими глазами. — Мало надежды, что я тебя повстречаю просто на улице или в каком-нибудь парке, как здесь, но ты будешь знать обо мне из газет или из какой-нибудь афиши, — приди и назовись. Хотя бы после концерта, я всегда буду рад тебя видеть. Подумай также немного о том, что я тебе сказал.— Оп положил руку, в которой держал газету, мне на плечо. — Живи своими мечтами, живи мечтами о любви, мечтами о любви и не бойся. Это самое лучшее, что ты можешь сделать. Это — лучшее, что есть у тебя. Это — лучшее, что есть в тебе. Мечты о любви — это те самые высокие струны, струны в каждом из нас, и среди них никогда, никогда не может прозвучать темная струна, даже если бы ты думал и страшился этого тысячу раз. У меня, когда я был молодым, был этот страх, я боялся этого, и это было самое большое несчастье в моей жизни… Живи своими мечтами, живи мечтами о любви, живи ими спокойно и без опасений, живи ими, как только можешь сильней, всем сердцем, всей душой, услышь звуки этих самых высоких струн, которые только есть в каждом из нас, и никто их у нас не отнимет… Стой на собственных ногах и сумей сказать свое, будь осторожен, чуток, но не будь слишком чувствительным к собственной жизни, это танец на острие ножа. Однажды, может быть, напишет какой-нибудь молодой чешский поэт, это, может, произойдет через много лет, может, он даже еще и не родился, но однажды он все же напишет: «О человек, не забудь, что в конце концов и ты и я, мы, все мы — поэты, и потому каждую минуту мы ранимы».

Он опустил руку в карман и достал оттуда кожаные перчатки — я даже не заметил, когда он их туда положил, он держал их какую-то минуту в руке и смотрел на меня, а я смотрел на него, и в эту минуту мной овладело необыкновенное чувство, будто он глядит не на меня, а куда-то в свою собственную душу. Потом он подал мне руку, задержал ее в своей и сказал:

— Итак, желаю тебе всего хорошего, мечтай, прислушивайся к собственной душе и хорошо учись музыке. Может, когда-нибудь, если дает бог, мы снова встретимся, я сяду в кресло, а ты сядешь к роялю, и я буду слушать, как ты играешь «Аппассионату» Бетховена… Если даст бог…

Он надел шляпу на голову с длинными темными волосами, огляделся вокруг, еще раз посмотрел на памятник, на скамейку, где мы вдвоем сидели еще минуту назад, и быстро пошел. Я смотрел ему вслед как во сне — неподвижный, оцепенелый, смотрел долго, пока он не исчез среди голых черных деревьев, кустов, пока не исчезла среди них желтизна его большого шерстяного шарфа, и я почувствовал, будто именно сейчас прошла вся моя жизнь.

Ужинали мы в столовой за столом, покрытым белой скатертью. Мать сидела на главном месте в темном платье с жемчугом на шее, она недавно вернулась от жены генерала, которая, видимо, все еще продолжала жить. Сидела мать прямо, но была молчалива и утомлена, неподвижно смотрела на скатерть и, казалось, не замечала ничего, кроме ее бесконечной снежной белизны. Он сидел напротив меня, спиной к зеркалу, под которым стоял буфет с графином воды, руки держал на столе, смотрел только на меня — это было почти невероятно. Казалось, что это был совсем не он, совсем не тот человек, который надевает кожаное пальто, берет чемодан и садится в большой чернный лимузин, совсем не тот человек, который следит за мной холодными прищуренными глазами, словно наблюдает за мухой, совсем не тот человек, который сидит в кабинете за закрытыми дверями и неожиданно ночью выскакивает из них. Нет, сейчас это был кто-то совсем другой. Он смотрел на меня с каким-то интересом, смотрел тепло и приветливо, почти дружески, а я в душе невольно смеялся. Так, начинается, думал я, уже пришло. Что-то происходит, и тебе ничего другого не остается. Ты в безвыходном положении. Было ясно, что он меня этим не обманет, но меня разбирало любопытство, как он приступит к делу. Как построит свою игру со мной — он ведь и не подозревает, что я ее разгадал с первой минуты и чувствую, что-то происходит, и поэтому он в безвыходном положении. Я невольно в душе смеялся — только что была встреча в парке, и в эту минуту я был полон этой встречей. Я думал обо всем, что мне говорил Артур Якобсон, но вопрос состоял в том, действительно ли я думал обо всем, что он мне говорил, — может, я что-нибудь из сказанного забыл или помнил только частично, но, господи боже, ведь он, наверное, говорил о чем-то таком, что исходило из его собственной души… Потом снова промелькнуло все, что происходит у нас в доме, — жгут бумаги в кабинете отца, собираются делать ремонт, в ближайшие дни будут носить вещи в подвал, а я при всем этом должен молчать, чтобы нам