Именно такое восприятие сделало его тогда столь отвратительным в собственных глазах из-за его неловкости. Было ужасно оказаться неловким с этим кротким созданием, чудовищно было искать оправдания отношениям, вызывавшим такую неловкость. Любые отношения, вызывавшие нечто подобное, дискредитировались самим этим фактом, точно так как поданное вам за обедом блюдо дискредитируется, если вместо соуса к нему вам приходится использовать лекарство. То, что Кейт сказала бы в одной из последних ее бесед с юной подругой – если бы Милли во что бы то ни стало следовало услышать правду, – было бы, что мистер Деншер остался потому, что она, Кейт, реально не видела иного пути, как потребовать от него этого. Если он остался, значит он за нею не последовал, или, во всяком случае, ее тетушке не видно было, чтобы он за нею последовал; а раз она удержала его от этого, миссис Лоудер не могла упрекать ее, устраивая ей сцены, возобновление которых было бы в эти дни особенно неприятно, в том, что она недостаточно холодно с ним обращается. Она ведь фактически ничего иного и не делала, кроме как холодно с ним обращаться, – разве это не составляло существенную часть их истории? – только вот подозрения тетушки Мод были такого свойства, что с ними постоянно приходилось считаться. Он всегда был достаточно благоразумен, как вполне мог бы быть и сейчас: он согласился пойти им обеим навстречу – и тетушке, и племяннице, выразительно продемонстрировав им, что вполне может существовать вдали от Лондона. Существовать вдали от Лондона – это означало существовать вдали от Кейт Крой – то есть выгоду, неоценимо важную для тетушкиного комфорта. В тот час случилась минута – одна из трех минут замешательства Деншера, – когда он испытал сильный страх: вдруг Милли произнесет что-то подобное относительно объяснения их приятельницы и ему придется отвечать так, чтобы не разрушить смысл ее слов. Разрушить смысл ее слов значило бы разрушить все, возможно даже, разрушить саму Кейт, в частности нарушив обещание, разрушить доверие и, что отвратительнее всего, разрушить красоту их последней встречи. Он дал ей слово чести, что, если она придет к нему, он станет действовать совершенно так, как она задумала, и сделал это с достаточно ясным ви́дением того, что ее замысел подразумевал. А подразумевал этот замысел прежде всего, что в этот вечер в огромном зале, великолепном в его полуосвещенной красоте, и прямо в бледное лицо его юной хозяйки, божественной в своем кротком доверии или, во всяком случае, непостижимой в своем милосердии, – замысел подразумевал, что язык Деншера должен солгать. Единственной из всех возможностей, что могли бы спасти его от этого, была бы решимость Милли позволить ему уйти после того, как она его так напугала. Милосердие же ее было непостижимым потому, что она не однажды спасала его, явно даже не подозревая, как близко к краю пропасти он подошел.

То были действия запредельного, не менее благословенные оттого, что оставались сокрытыми, однако в результате он снова почувствовал, как тяжесть на душе становится легче. Короче говоря, он устоял на ногах, потому что Милли, к счастью, не представила ему версию Кейт как версию, которую он должен был бы принять. Он не вынес бы необходимости солгать, он готов был бы упасть перед девушкой на колени. А теперь он просто сидел перед нею, чуть нервно покачивая перекинутой через колено ногой. Милли сожалела, что им так пренебрегли, но ему не под чем более было подписаться, не о чем давать ложную клятву, кроме как о трех-четырех хилых бессмыслицах, самостоятельно заготовленных им заранее на случай кризиса. Ему удалось вскарабкаться чуть выше ссылки на деньги и одежду, или на письма, или на указания от начальства; однако он высказался по поводу прекрасной для него возможности – возникшей пред его взором подобно соблазнительнице, созданной Тицианом, – спокойно что-то написать. В какой-то момент он очень выразительно высказался по поводу затруднительности спокойно писать в Лондоне; а затем, совершенно неожиданно и опрометчиво, заговорил о своей давно лелеемой мечте – о книге. Его признание прозвучало словно взрыв. Взрыв этот озарил бледное лицо Милли.

– Вы станете писать вашу книгу здесь?

– Я надеюсь здесь ее начать.

– Вы ее еще не начали?

– Ну, только совсем чуть-чуть.

– А с тех пор, как вы приехали?

Милли так преисполнилась интересом, что стало ясно – при всем этом его, по-видимому, не так уж легко отпустят.

– Несколько дней назад мне даже показалось, что я взрыхлил почву.

Тут Деншер осознал, что вряд ли могло бы найтись что-то другое, способное затянуть его еще глубже, чем его признание.

– Боюсь, мы ужасно нарушили порядок ваших занятий, отнимая у вас время.

– Ну конечно. Но теперь я на некоторое время остаюсь здесь – как раз для того, чтобы этот нарушенный порядок восстановить.

– Тогда, знаете, вам совсем не нужно уделять мне внимание.

– Вы увидите, как мало внимания буду я уделять чему-то вообще, – ответил он с наигранной легкостью.

– Вам ведь для этого непременно понадобится, – Милли буквально бросилась ему на помощь, – самая лучшая часть каждого дня.

Деншер на миг задумался; потом попытался широко улыбнуться.

– О, я постараюсь удовольствоваться самой худшей частью каждого дня! А самую лучшую оставлю для вас.

Как ему хотелось, чтобы это слышала Кейт! Тем более что ему не помогало то, что в своем воображении такими штрихами он, вполне очевидно и даже жалобно, посылал ей просьбу об утешении за послушание. Ему предстояло теперь, ценой высочайшего интеллектуального напряжения, глубоко запрятать и демонстративное пренебрежение со стороны Кейт, и тяжкие правила, которыми она его обязала. То, что происходило с ним сейчас, то, что Милли проявила столь великий к нему интерес, стало, по меньшей мере, его Голгофой. Интерес ее был настолько велик, что она тут же спросила, достаточно ли благоприятны для работы его комнаты? – а он в тот же момент почувствовал, что, ответив из чистого приличия, надел на себя бесстыдно дерзкую маску. Ему особенно необходимо, чтобы они оказались благоприятны, если она снова выразит свое пожелание придти к нему на чай (крайность, избавления от которой, как он видел, ему ждать нечего).

– Мы – я и Сюзи, – как вы понимаете, целиком зависим от вас. Надеюсь, вы не забудете, что мы собираемся придти.

Крайность была уже в том, что ему пришлось выдержать такое напоминание, и это потребовало от него всего такта, на какой он был способен. Выдержать сам их визит – ну, на это, независимо от того, что бы по этому поводу ему ни пришлось сделать, – он никогда не согласится, как бы его к этому ни подталкивали; и так будет, даже вопреки тому, что это могло бы стать демонстрацией, которая заняла бы самое высокое место в перечне правильных поступков, составленном для него Кейт. Деншер мог вполне свободно – в глубине души – задаваться вопросом, не претерпел ли взгляд Кейт на этот конкретный «правильный поступок» некоторых изменений в результате позднейшего события; однако его вывод, что такое вряд ли могло случиться, не возымел влияния на его предпочтение использовать собственный такт. Ему приятно было думать о «такте» как о подходящей в нужный момент опоре в сомнительных случаях; это несколько скрашивало его затруднительное положение, поскольку такт был вполне применим в общении с людьми чувствительными и добрыми. Деншер, in fine, не был бесчеловечным, пока это качество способно было ему служить. Соответственно, оно должно было сослужить свою службу сейчас, чтобы помочь молодому человеку не подкреплять надежды Милли. Он не хотел обойтись с этими дамами грубо, однако еще меньше ему хотелось, чтобы их надежды в определенном отношении снова расцвели. Так что, бросаясь из стороны в сторону в поисках какого-то среднего пути, он, весьма неудачно, ступил ногой как раз туда, куда ступать не следовало.