Во всяком случае, при том, как все обстояло, Деншер постарался стряхнуть с себя мысли об этом с тем большим раздражением, что и помимо этого находился в сильном беспокойстве. Несмотря на непогоду, ему надо было походить, и он, окольными путями, направился к пьяцце, где мог найти укрытие в галереях. Здесь, под высокими сводами аркады, в тесноте, столпилась половина Венеции, тогда как на Molo[26], у конца обширного пространства площади, две старинные колонны – святого Теодора и Льва – обрамляли дверь, широко распахнутую в шторм. Деншеру, когда он шел по площади, казалось странным, что все стало совсем другим, даже если разница выражалась не только в том, что дворец впервые отказал ему в гостеприимстве. Конечно, причин этому было больше, но все исходило оттуда: оттуда прозвучала резкая нота, разрушившая чары. Теперь надо было считаться с сыростью и холодом, а для Деншера это выглядело абсолютно так, будто он увидел, как одним ударом уничтожается поле доверия, в котором они все жили. Поле доверия – так он называл это, ибо оно, хотя и долго держалось, не могло выдержать никаких потрясений. Однако потрясение, в какой-то форме, все же произошло, и он раздумывал над этим, пока пробирался сквозь толпу таких же, как он сам, праздных, не знающих, что делать, людей, опустив невидящий взгляд на хлам, выставленный в лавках. Перед ним простиралась галерея, вымощенная квадратными плитами красного мрамора, грязными от соленых брызг, и все это место, в его великой элегантности, в изяществе его замысла и красоте его деталей, еще более, чем когда-либо, походило на великолепную гостиную – гостиную Европы, профанированную и приведенную в замешательство превратностью судьбы. Деншер протиснулся мимо темнокожих мужчин в шляпах набекрень, что вместе со свободно висящими рукавами и такими же жилетами делало их похожими на участников маскарада. Столики и стулья были убраны с площади в аркаду в попытках хоть какого-то обслуживания, и то там, то сям на глазах у публики какой-нибудь немец в очках поглощал пищу одновременно с философией. Таковы были впечатления Деншера после того, как он трижды обошел площадь, и вдруг резко остановился перед большим открытым кафе Флориана: новое впечатление оказалось самым острым. Взгляд его упал на лицо внутри кафе: за стеклом витрины он разглядел знакомого. Человек, ради которого он задержался достаточно долго, чтобы взглянуть на него дважды, сидел довольно близко за столиком, откинувшись на спинку кресла, перед ним стоял недопитый и явно забытый бокал, и, хотя на коленях у него лежала французская газета – ее название «Фигаро» было ясно видимо, – он не сводил глаз с низкой противоположной стены в стиле рококо. С минуту он сидел к Деншеру в профиль; за эту минуту узнавание, каким бы скорым оно ни было, произвело эффект установления связей – связей поразительных и прямых, а затем, словно только этого и не хватало, Деншер смог увидеть лицо и поймал взгляд – человек повернул голову, возможно, как раз из-за того, что почувствовал: на него обратили внимание. Этот, более широкий обзор показал ему лорда Марка собственной персоной – лорд Марк предстал перед ним таким, каким он его встретил несколькими неделями раньше, в тот день, когда каждый из них нанес свой первый визит в палаццо Лепорелли. Ибо и тогда это был лорд Марк собственной персоной, выходивший прочь, тогда как он, Деншер, – входил: он тогда, в холле, это почувствовал; и теперь, соответственно, не преминул в несколько секунд признать, поскольку новая встреча заставила все всплыть на поверхность, потенциальную возможность подобной же ситуации.

Все произошедшее – весь этот эпизод – было делом нескольких минут, да иначе и быть не могло, поскольку нельзя же было стоять там и смотреть, нельзя, с другой стороны, и сделать какое-то движение навстречу: так что он просто возобновил свою прогулку, но уже в другом темпе. Поразительно, как, во время единственной остановки, он получил ответ на загадку сегодняшнего дня. Лорд Марк просто предстал перед ним – как сам он когда-то предстал перед ним, поначалу неузнанный (во всяком случае, узнанный не сразу), – как один из этой промокшей, толкущейся на месте толпы. Узнавание, хотя и с задержкой, все же пришло со всей ясностью, однако никакого просвета в отношении сложившейся ситуации из этой ясности не последовало. Их знакомство друг с другом было столь мимолетным, что никто из них не стал бы его возобновлять. Однако то, что никто из них и не пробовал это сделать, теперь не имело никакого значения: значение имело то, что джентльмен, сидящий в кафе Флориана, вообще оказался здесь. Он не мог находиться здесь давно: Деншер, как постоянный и неизбежный посетитель этого великого места встреч, в таком случае обязательно увидел бы его раньше. Лорд Марк наносил краткие визиты, он всегда был в полете: стоявший перед ним вопрос, пока он вот так сидел в кафе, был, несомненно, о нужном поезде или о корабле. Он, конечно, вернулся с какой-то целью – это было продолжением его прошлого визита, и ради чего бы он ни вернулся, на то, чтобы это сделать, было достаточно времени. Он мог приехать лишь вчера вечером или прямо сегодня утром, и он уже успел все изменить. Какой великой вещью стал для Деншера полученный им ответ! Деншер прижимал его к себе, сжимал в объятиях, опирался на него, кружа по площади. Он не давал ему остановиться – он не ослабил его беспокойства. Но ответ стал объяснением – и это уже было много, ибо с объяснениями он мог как-то справиться. Иначе говоря, злобность, наполнявшая теперь воздух, была очень похожа на дыхание рока. Погода резко изменилась, дождь свирепствовал, ветер бушевал, море стало просто невозможным – по вине лорда Марка. По его вине, a fortiori[27], дворец оказался закрыт. Деншер еще дважды обошел площадь и каждый раз обнаруживал гостя на прежнем месте. То есть один раз он по-прежнему смотрел прямо перед собой, а второй, развернув наконец «Фигаро», просматривал свою газету. Деншер больше не останавливался, и, по-видимому, лорд Марк его так и не заметил. Пройдя мимо кафе еще раз, Деншер увидел, что лорд Марк исчез. Он провел здесь только день и вечером уедет: теперь он пошел к себе в отель, подготовиться к отъезду. Все это представилось Деншеру так ясно, будто было сказано словами. Неясное для него теперь прояснилось – если действительно прояснилось: чего-то он еще не разглядел, чего-то очень важного, но он столько увидел вокруг и вблизи этого важного, что это было почти так же хорошо. Он посмотрел на человека, который сделал то, ради чего приехал, которого это, поскольку оно было сделано, видимо, на время удовлетворило. Человек приехал снова увидеться с Милли, и Милли его приняла. Визит его, вероятно, имел место как раз перед ланчем или после него, именно поэтому сам он обнаружил, что ее дверь для него заперта.

В тот вечер он говорил себе, говорил и на следующее утро, что ему важно лишь знать причину и, получив о ней представление, он сможет теперь, как он это называл, заняться собственным делом. А его собственное дело, как мы знаем и как сам он решил, было оставаться абсолютно неподвижным; и он задавал себе вопрос, с какой стати ему в этом должно помешать замечательное ощущение полного отсутствия за собой какой-либо вины в связи с произошедшим кризисом? Деншер принял на веру, что то, с чем он столкнулся, есть кризис, так что если все же вина будет на него возложена, ему не следует считать, что он от нее увернулся. Но ведь это вовсе не он – ни в коем случае не он, – кто в тот день огорчил Милли, и если она расстроена, это ни в коем случае не могло случиться из-за какого-то его поступка. Способность так размышлять о случившемся в течение нескольких часов привела Деншера в почти приятное возбуждение. Возбуждение его усиливалось еще и представившимися его глазам обстоятельствами – острыми, поразительными и для него отвратительными – возвращением лорда Марка. Утвердившийся у него взгляд на это в течение следующих часов – а их прошло много – сводился к тому, что возвращение лорда было демонстрацией, по своему виду зловещей, даже при его фактическом незнании ее сути. Надо быть очень жестоким, чтобы вот так свалиться на бедную девушку ни с того ни с сего. Визит лорда Марка был не чем иным, как внезапным нападением, вторжением, агрессией, вызвавшей ту или иную форму глупейшего шока, от которого он, Деншер, – слово чести! – всегда старался Милли уберечь. На следующее утро Деншер постепенно убедил себя – и убеждение это при случае он определенно мог высказать открыто, – что единственно деликатным и благородным способом вести себя с особой в таком состоянии было именно то, как вел себя с нею он, Мертон Деншер. Фактически со временем – ибо такое впечатление лишь укреплялось – это ощущение контраста, с преимуществом в пользу Мертона Деншера, превратилось в чувство облегчения, а оно, в свою очередь, в чувство избавления. Похоже было, будто самая страшная опасность на свете – и он свободно вздохнул – его миновала. Лорд Марк, сам ничуть не желая оказать ему такую услугу, убрал эту опасность с его пути. Это лорд – вот скотина! – натолкнулся вдруг на какое-то неудачное вдохновение и в результате одарил ту самую личность, которой так хотел насолить, безнаказанностью, подобающей относительной невинности и практически подобной очищению от грехов. Личностью, которой лорд Марк так хотел насолить, мог быть только человек, так необъяснимо и постоянно болтающийся поблизости. Тем временем сохранять неподвижность для этой личности, если говорить понятнее, означало продолжать все это, а продолжать все это, если по должном размышлении так казалось лучше всего, означало день или два вовсе не являться во дворец.