Ее ответом было поспешное:

– Это будет уже не наша вина!

– Ты хочешь сказать, если миссис Лоудер будет по-прежнему нас подозревать?

– Если она все еще нас подозревает. Но она перестанет. – И Кейт с таким значением произнесла последние слова, что могло бы показаться, ему больше нечего найти для дальнейших расспросов, однако он тотчас что-то нашел:

– А что, если она меня не примет?

Во всем ее облике проглянула такая усталость, что в следующий момент ее полный бесконечного терпения тон его просто растрогал.

– Ты можешь ведь только попытаться.

– Естественно, я могу лишь попытаться. Только, видишь ли, это ведь довольно трудно – попытаться сделать предложение умирающей девушке.

– Для тебя ведь она как бы не умирает.

Эти слова свидетельствовали о яркой вспышке justesse[20]в душе Кейт, что, вероятно, по размышлении могло бы вызвать у Деншера восхищение, так как в ее резком ответе присутствовало зерно истины. Перед его мысленным взором все еще стоял образ Милли, в каком она предстала ему в этот вечер, и его собеседница, не спускавшая взгляда, устремленного прямо ему в глаза, исследовала это его впечатление до самых глубин: теперь она торжествовала победу. Она повернула голову в ту сторону, где в ее поле зрения снова оказалась их подруга, и это заставило Деншера обратить взоры туда же, так что они оба с минуту наблюдали за нею сообща. С другой стороны зала Милли в этот момент тоже заметила их и послала им через разделявшее их пространство ответный привет полной чистосердечия улыбкой, блистанием ее жемчугов, ценностью ее жизни, значительностью ее богатства. Все это снова объединило наших героев, лица их помрачнели от того, каким осуществимым стал благодаря ей выглядеть их план. Из-за этого даже Кейт немного побледнела, и оба на некоторое время замолчали. Тут, однако, снова раздалась музыка, веселая и громкая, и она не столько помешала им, сколько защитила и поддержала. Когда Деншер наконец заговорил, это было под прикрытием музыки.

– Я мог бы, знаешь ли, остаться, ничего не пытаясь сделать.

– Ну, остаться – значит попытаться.

– Ты хочешь сказать, просто сделать ради нее такой вид?

– Не вижу, какой еще вид, кроме того, что есть, тебе надо бы сделать.

Деншер помолчал.

– Так ты думаешь, она может сама предложить мне жениться?

– Да мне даже в голову не может прийти – если ты на самом деле хочешь знать, – чего она не способна предложить!

– Как принцесса, привыкшая совершать такие поступки?

– Да как кто угодно – какая тебе разница?! Так что будь готов.

Ну что ж, он выглядел так, словно был почти готов.

– Значит, мне остается это принять. Значит, так тому и быть.

Молчание Кейт было ему ответом, но вскоре она спросила:

– Так ты останешься? Слово чести?

Его ответ заставил себя ждать, но, когда он раздался, он был вполне четким:

– Без тебя? Ты об этом спрашиваешь?

– Без нас.

– А вы все когда уезжаете, самое позднее?

– Не позднее четверга.

Оставалось три дня.

– Хорошо, – сказал он. – Я останусь – даю честное слово, если ты обещаешь придти ко мне. Дав мне свое честное слово.

И опять, как раньше, его слова заставили ее лицо застыть в жесткости, и в этой жесткости, растерявшись, она принялась бесцельно оглядывать зал. Ее жесткость тем не менее говорила ему больше, чем вся ее готовность, ибо ее готовность была – сама женщина, а вот эта другая штука – всего лишь маска, оттяжка, просто «трюк». Тем не менее она все глядела вокруг, и, как выяснилось, ни на миг не напрасно. Ее взор, бродивший по залу, натолкнулся на предлог.

– Леди Уэллс надоело ждать: она идет… Видишь – она идет прямо к нам.

Деншер и в самом деле это видел, но их гостье предстояло преодолеть некоторое расстояние, и у него еще оставалось время.

– Если ты отказываешься понять меня, я целиком и полностью отказываюсь понимать тебя. Я ничего делать не буду.

– Ничего? – Мгновение казалось – она пытается его умолять.

– Я ничего не стану делать. Уеду раньше вас. Уеду завтра же.

Позднее у него возникло ощущение, что в тот момент, как выражаются те, кто вульгарно торжествует, до нее «наконец дошло», что он как говорит, так и сделает. Леди Уэллс приближалась. Но Кейт вернулась к разговору:

– А если я пойму?

– Я сделаю все.

Кейт снова использовала старый предлог: леди Уэллс приближалась; Деншер же явно играл с ее гордостью. Потом он понял, что никогда еще, за все время их отношений, не ощущал столь острого – слишком острого, чтобы быть сладким, – вкуса своей, вполне очевидной, победы в конфликте.

– Ну хорошо. Я понимаю.

– Честное слово?

– Честное слово.

– Так ты придешь?

– Я приду.

Именно после того, как они все уехали, Деншер действительно почувствовал разницу, которая особенно ощущалась в его старых, поблекших комнатах. С самого начала в его душе отчасти воскресла привязанность к этому месту, к созерцанию открывающегося из окна вида на мост Риальто, по сию сторону этой «арки ассоциаций», и на уходящий влево Канал; он, бывало, видел этот пейзаж в совершенно особом свете, с которым ум и руки Деншера все более и более выверенно его соотносили; однако интерес, какой теперь обрело для него это место, возрос буквально скачком, превратившись в силу, немедленно и абсолютно захватившую и поглотившую его, так что облегчение – если это можно назвать облегчением – наступало лишь тогда, когда он мог уйти, стать недосягаемым. То, что произошло недавно в этих стенах, не исчезло, оно жило там, словно неотступное наваждение, поразившее все его чувства; оно возрождалось снова и снова, сплетением приятных воспоминаний, в каждый час и в любом предмете, лишая смысла и вкуса все, кроме себя самого. Одним словом, оно оставалось сознательным, бдительным призраком, весьма, со своей стороны, активным, с которым всегда следовало считаться, пред его лицом любая попытка отвязаться от него стала бы не только тщетной, но и легкомысленной. Кейт пришла к нему – только один раз, – но вовсе не из-за того, что у них пропала необходимость в этом, а из-за отсутствия возможности, так как и храбрости хватало, и ловкость напоследок не подвела; и ведь она пришла, в тот единственный раз, чтобы, как это называют, остаться, и то, что жило в нем после ее ухода, то, что настоятельно напоминало о произошедшем, он не мог бы заставить уйти, даже если бы захотел. К счастью, ему этого вовсе не хотелось, несмотря на то что для мужчины в столь неотвязных последствиях его поступка могло видеться что-то, хотя бы самую малость пугающее. Она просто сработала, эта его идея, его идея, которую он заставил Кейт принять, и в полный рост перед ним, покрывая все видимое пространство, встал факт обретенного им успеха – осуществленного замысла. Иными словами, это был факт практического применения теории, воплощенной из блестящей концепции в историческую правду. Он понимал значение этого и раньше, но лишь как чего-то желаемого и настоятельного, убедительно необходимого из-за той помощи, какую оно может оказать; так что теперь, когда помощь оказана, его идея, казалось, признала свою задачу и обязала его – во имя памяти, во имя верности – своей собственной настоятельностью; in fine, он считал предварительный «залог» своей подруги неоценимой драгоценностью, и его делом теперь, как он понимал, было добиться обладания всем сокровищем целиком. Не оказалось ли, впрочем, так, что само это сокровище добилось обладания им, заставляя его непрестанно о нем думать и служить ему, мысленно поворачивать то той стороной, то этой, чтобы увериться в его реальности?