Визит Кейт – в оставленном им в памяти ярком сиянии, – безусловно, играл для Деншера роль драгоценности, хранимой дома в безопасности и священной неприкосновенности, предмета, который – он мог быть уверен – он непременно найдет на своем месте каждый раз, как по возвращении повернет тяжелый старинный ключ в дверном замке. Стоило двери отвориться, чтобы он оказался с этой драгоценностью и чтобы драгоценность оказалась с ним – вся тут: так мощно тут, что, скажем, никакое иное действие не было для него возможно, кроме как повторение в памяти – чуть ли не галлюцинацией – сцены их близости. Куда бы он ни взглянул, куда бы ни сел, где бы ни стоял, какой бы сущности ни отдавал он на миг предпочтение, произошедшее вставало перед его мысленным взором, как не что иное, относящееся к данному моменту, порожденное временем или случайностью, не могло бы встать перед ним теперь или когда бы то ни было; оно представало взору, как, вечер за вечером, предстает взорам скрипачей спектакль на сцене, когда поднимается занавес. Так Деншер и оставался в своем собственном театре, собственной персоной в единственном числе воплощая безостановочный оркестр к заказанной драме, исполнявший утвержденный «отрывок» тихо и медленно и, более того, без всяких изысков, для ситуаций особой важности. Никто другой не должен был пересечь порог его святилища: он встречал, неожиданно наталкивался – на пьяцце или прогуливаясь где-то еще – на людей, заявлявших о знакомстве с ним, припоминаемых или забытых, теперь, в большинстве своем, весьма экспансивных, а порою даже излишне любопытствующих, но адреса своего он им не давал и попыток сближения не поощрял: он чувствовал, что ни за что в жизни не смог бы открыть дверь третьему человеку. Третий человек прервал бы его, осквернил бы его тайну или, возможно, разгадал бы ее; третий человек, во всяком случае, нарушил бы волшебство того, что он, Деншер, собирался – за отсутствием возможности что-либо «выказать» – внутренне пережить вновь. Он отдавался – и этого было ему достаточно – всецело захватившему его ощущению возобновленной помолвки, воскрешенной верности. Сила этой помолвки, значительность предстоящего обретения, особая прочность контракта и, сверх всего, поскольку услуга, цена которой была назначена им самим, оказалась столь великолепно оплачена, – все требовало, чтобы его равноценные обязанности возымели должный эффект: такие предметы вполне могли занимать его сознание, когда ничто снаружи в него не вторгалось. Никогда еще его сознание так не сосредоточивалось и не закреплялось на том, что его занимало, – а занимало его как раз то, о чем мы говорили как о некоторой подавленности собственным успехом, о несколько остылом состоянии духа, требующим уединенности, то есть о его полном признании. Если и было страшновато чувствовать, что все так оправдалось, то потому, что оказался утраченным даривший тепло элемент таинственности. Вместо нее воцарилась ясность, и теперь он сидел, вперив взор прямо в эту ясность. По десять раз в день пытался он стряхнуть с себя это состояние, нарушить собственным усилием все еще живущее внутри общение. Это уже не было тем общением, какое Кейт имела в виду «завещать» ему, это было совсем другое дело, верность такого рода, чье имя – тщательность действий.

Деншер прекрасно понимал, что ничто менее не походило на тщательность действий, чем та погруженность, какой он наслаждался у себя дома. Поистине грандиозной ненормальностью виделось то, что верность Кейт определенно требовала, чтобы он немедленно оторвал от нее свой взгляд, свои руки, свои губы, – чтобы отпустил ее, оставил в покое. Он должен был вспомнить, что пора ему явиться во дворец, – что, по правде говоря, было явным милосердием, поскольку такая остановка была не только действенна, но и необходима. Пока что, к счастью, все сводилось к тому, что, как только Деншер закрывал за собою дверь с целью какое-то время отсутствовать, он всегда запирал Кейт внутри квартиры. Или, скорее, он, как только отходил чуть-чуть подальше, запирал от нее себя, и прежде чем доходил до дворца, а особенно после того, как слышал за собой хлопок гораздо более массивного portone[21], он чувствовал себя достаточно свободным, чтобы не воспринимать свое положение как угнетающе фальшивое. Раз Кейт, вся целиком, оставалась в его жалких комнатах, а в этих, гораздо более величественных, не оставалось от нее даже призрака, фальшь выходила наружу, только если об этом задумываться; пока он отдавал ее на милость благоприятствующего случая, она не показывала ему своего лица и не предъявляла требований, каких он не мог бы удовлетворить, не отягчая своего внутреннего чувства. Тяжесть на душе – вот это с самого начала и вызывало у него ужас; однако каким образом каждый день обходился с ним этот ужас в присутствии Милли? – ужас уходил, отпуская его на свободу. Вероятно, Деншеру не следовало чувствовать себя до конца свободным, времени вполне хватало на то, чтобы стыд мог снова неожиданно на него напасть. И все же он по-прежнему делал то, что ему больше всего хотелось, и это некоторое время помогало ему чувствовать себя в безопасности. А то, чего ему больше всего хотелось во всяком случае, – было понимать, почему все складывается так, как он это ощущает; и он понял это достаточно ясно десять дней спустя после отъезда остальных его друзей. Тогда он по-настоящему осознал – даже относясь к чистоте их помыслов с высочайшим доверием, – что это не Кейт и не он сделали его странное отношение к Милли чистым, тогда как отношение к нему Милли было невинным, насколько возможно, благодаря ей самой; никто из их друзей практически не мог сделать эти отношения чистыми – если они практически и правда были такими. Такими их сделала Милли – по крайней мере, насколько это касалось его: сама Милли, дом Милли, гостеприимство Милли, поведение Милли, ее характер и, вероятно, более всего, воображение Милли, в чем ей немного поспособствовали миссис Стрингем и сэр Люк; в связи со всем этим Деншер познал вдруг благо обретения счастливого предлога для вопроса к самому себе – чего же больше? Что еще ему следует сделать? На них – на него вместе с Кейт – работало нечто непредсказуемое: нечто внешнее, вне их, выше их, беспредельное и, несомненно, намного лучшее, чем они сами; тем не менее это не могло стать резоном – то есть то, что оно много лучше их, – чтобы они отказались получить от него выгоду. Отказаться получить от него выгоду, насколько на выгоду можно было рассчитывать, означало бы пойти непосредственно против этого непредсказуемого, а чувство великодушия, зародившееся сейчас у Деншера, не могло ничем быть более уязвлено, кроме как необходимостью пойти непосредственно против Милли.

Значит, надо идти вместе с Милли, так далеко, как сама она сможет зайти, а это, с момента, когда началась аренда ее любимого дворца и до окончания срока, было возможно лишь, если он останется рядом с девушкой до конца. Его продлившееся пребывание здесь было самым «выразительным» знаком, демонстрацией – именно поэтому Кейт так настаивала на том, чтобы он остался; это оказалось столь выразительно, что вечером того самого дня, как это событие произвело эффект, Милли не смогла не обратиться к нему, с прелестной неловкостью, попросив как-то объяснить свой поступок. Похоже было, что она хочет, чтобы он дал этому имя, раз теперь, когда они по большей части будут оставаться вместе одни, они могли бы, ради обоюдного удобства, понимать, что происходит, и соответственно это называть – это же элементарно, в конце концов, что его присутствие, при отсутствии всех остальных, приобретает совершенно иной характер, не может не иметь для него самого каких-то определенных оснований. Она задается вопросом об основаниях для него самого, и то, как он о них расскажет, ее вполне удовлетворит; Деншер мог видеть, что ее вполне удовлетворило бы, если бы он привел самое тривиальное объяснение, если бы сказал, что ждет денег или заказанного костюма, писем или распоряжений с Флит-стрит, без которых, как она могла слышать, газетчики и одного шага не сделают. Однако в этом случае он все же не пал так низко; тем не менее там, с Милли, в тот вечер, когда миссис Стрингем ушла, оставив их наедине – тут миссис Стрингем оказалась поистине удивительной, – ему пришлось познакомиться с неловкостью более мрачного оттенка, чем могла когда-либо испытывать Милли. До этого случая Деншер полагал, что в ответ на вопрос, что он делает или на что осмеливается, у него в запасе всегда есть особый тон, который сослужит ему службу. Однако прошло целых три минуты, а он чувствовал себя неспособным отреагировать, подобно тому как мужчина, у которого только что вытащили из кармана кошелек, чувствует себя неожиданно неспособным совершить покупку. Ему даже, как ни странно, не помогло и то, что он был уверен – на его месте Кейт смогла бы каким-то образом ответить, – впрочем, скорее не каким-то, а совершенно определенным образом. Он не спросил у нее в последний момент, что она могла бы в этой связи сказать: ничто на свете не заставило бы его задать ей такой вопрос после того, как она приходила к нему: уста его были настолько запечатаны этим событием, дух его настолько утихомирен, что он не мог допустить никаких поползновений на ее свободу. Так что оставалось лишь то, что он мог «вычитать» из вероятностей прошлого, и когда часом позже Деншер вышел из дворца, он покидал его с ощущением, что вдыхал там, прямо из дворцового воздуха, ту правду, о которой давно догадывался.