рук мужа тельце птицы и принялась играться им, расправляя широкие крылья и поглаживая пёрышки. Она водила длинным ногтем по краю расправленного крыла, не замечая, как кровь с разрубленной шеи всё ещё сочится ей на колени.

– Нидхи, надо повесить его под крышей вместе с остальными птичьими головами, – сказал серьёзно Ситрик.

– Пожалуй, так, – согласился Нидхи.

Он захватил с собой столец, распахнул дверь, так что холод ворвался в жилище, мигом выстудив всё его скупое тепло. За дверью царила ночь, чернея своей насыщенной пустотой.

– Не закрывай двери! – попросил он Ракель. – Темнота хоть глаз коли!

Нидхи поднялся, нашарил руками птичьи черепа, скинул их в снег. Ситрик поднял их, распутал связку. В руке его была длинная и толстая игла – он и сам не заметил, как она появилась у него. Он продел нить в ушко иглы и проткнул глазницу грача, нашаривая отверстие с другой стороны. Руки его вмиг окрасились кровью, но она не пугала, а радовала. Он хотел её видеть. Ракель подала ему отрезанные крылья, что сами собой сгибались и никак не хотели сохранять распахнутое состояние. Ситрик нанизал на нитку и их. Получились уродливые бусы, что наверняка подошли бы Госпоже Зиме. Лучше дара и жертвы для неё не найти…

– Давай-ка сюда низку, богомолец. – Нидхи с трудом отнял у Ситрика черепа, которые тот не хотел выпускать из рук, и, не примериваясь, с одного маху насадил звенящие кости на торчащий из стены штырь.

Ситрик задрал голову вверх, разглядывая новое украшение дома. Горячие густые капли медленно падали ему на лоб, остывая в воздухе, но вновь горячась на тёплой коже. Он открыл рот, и капли стали стекать ему в горло, пробуждая внутри что-то кошмарное. Оно насытилось, согрелось и было счастливо. И Ситрик вместе с ним был счастлив.

Он долго стоял так, а кровь не иссякала, всё стекала медленно, капля за каплей падая вниз. Ракель давно уж заперла дверь, спрятавшись от мороза в своей тошной норе. Нидхи ушёл, и Ситрик остался один, наедине с ветром, пригретым ужасом и белым снегом, что сыпался из неведомой темноты стылыми хлопьями. Не чувствуя, как леденеет пропитанная кровью одежда, он побрёл вслед за ветром, опираясь на него и мешая со своим разгорячённым дыханием.

Он был счастлив. Покоен и счастлив.

Но счастье его было недолгим.

Ноги сами привели Ситрика к церкви, к деревянным стенам, огороженным почерневшей оградой, словно шипами, застывшими на морозе. В снежных вихрях терялись высокие крыши, похожие на башни. Ушей достигло тихое пение, обыкновенно ласкающее слух, но теперь раздражающее нутро.

Ситрик остановился у самой ограды, вперив взгляд в стены с нанесённым на них резным рисунком. Он стоял как заворожённый, взявшись зябнущими руками за ограду, и смотрел на дерево стен, точно на пустоту. Глазам было больно и слёзно, но в душе вместо раскаяния зияла пропасть. Шальная снежинка попала на ресницы. Ситрик смахнул её красной от крови ладонью и пусто вздохнул. Пропасть всё росла и ширилась, и богомолец явственно ощутил, как его, оторвав от прошлого, теперь отрывало безжалостно от настоящего. Огня белой птицы было недостаточно, чтобы вновь запалить без вспышки, без костра ровный свет, какой бывает лишь за мутным пузырём фонаря. Если бы не Ингрид…

Его мутило. Всё тело крупно дрожало, не понимая холода и противясь ему. На коже всё чудились обжигающе ледяные прикосновения Ракель. Ситрик облизал губы, надеясь вновь почувствовать вкус напитка, каким опоили его прежде, но на языке осталась лишь соль птичьей крови. Никакой сладости, слабости и тягучего желания, что будило во всём теле это питьё.

Кажется, он сполз на замёрзшую комьями грязь, привалившись к ограде, сидел на снегу, не чувствуя холода…

Кто-то нашёл его. Или ему привиделось? Был ли это человек или сгусток белой, переметаемой ветром снежной пыли? Он не понимал. Ему становилось всё хуже и хуже.

Нет, в самом деле, его поднимали чьи-то руки, но Ситрик зарычал озлобленно, вырвался, ударив протянутые ладони. В темноте люди походили на змей. Несуразных закостеневших змей, что не были похожи на изящную Ракель.

Вот бы вернуться к ней.

Ситрик добела сжал пальцы, хватаясь за ограду; его захватило странное мерзкое чувство, родное зависти и телесной боли. Мутило, тело охватила дрожь. Но отчего-то он засмеялся. Страшно и хрипло. И смех этот походил на предсмертные крики грача, чью кровь он с таким упоением слизывал с пальцев Ракель.

Но пальцы его ослабели, разжались. Ситрик упал на снег и закашлялся. Тяжело и громко, будто пытаясь выплюнуть на промёрзшую землю собственные лёгкие. По телу его шла волною дрожь, совершенно не похожая на ту томительную судорогу, что на краткий миг парализовала его тело.

С губ его потекла кровь. На этот раз его собственная, горячая, и Ситрик испуганно смотрел на то, как алые капли тонким узором ложатся на снег. Наконец его вырвало, и на землю из его рта выпала ещё одна чёрная змея, гораздо больше и длиннее прежней. Он до боли зажал себе рот рукой, боясь, что из того снова посыплются змеи. Тело перестало быть чужим и непослушным и тут же заныло, разрываемое крупной дрожью и холодом. Ситрик закричал. Сначала от страха, а после проверяя, что собственное горло подчиняется ему.

Он попытался подняться, но вновь упал. Тело, что только-только стало слушаться его, вновь перестало подчиняться. Но на этот раз не из-за чужой воли, а из-за холода и боли. Ситрик попытался сжать пальцы, но руку не получалось обратить в кулак. Кровь отхлынула от его конечностей, пытаясь согреть замерзающее тело. Ситрику хотелось перестать дышать, чтобы больше не ранить больное горло морозным воздухом, уберечь его, но он понимал, что без дыхания ему не прожить.

Почему так холодно? Почему Зима пришла так рано?

Метель перед его глазами стала сбиваться в тугие очертания зверя. В темноте блеснули жёлтые глаза. Ситрик приподнял голову, силясь рассмотреть того, кто шёл к нему, прищурился. Перед глазами всё мутнело и раздваивалось, и Ситрику показалось, что два волка идут к нему, низко склонив головы к земле. Он дёрнулся, испугавшись зверей, попробовал поднять своё безвольное тело, но всё без толку…

Волки приближались неумолимо, лишь перед самым лицом Ситрика собравшись в одного могучего зверя. Серая шерсть блестела, припорошённая снегом, как серебро, но в глазах текло расплавленное жаркое золото.

Ситрик ухмыльнулся, разлепив потрескавшиеся от