«Значит, у меня будет два ребенка, только и всего. Одинвзрослый, другой маленький», – посмеивалась сама над собой Рита. Сама-то онаребенком быть перестала так давно, что вообще забыла о том времени. Спятнадцати лет, с тех пор как началась война и она стала работать в R?sistance,она ощущала себя взрослым человеком, ответственным за себя и за других. И то,что какой-то мальчик – пусть любимый, бесконечно любимый! – вдруг вздумал занее решить, какой жизнью ей жить, ничего не меняло. Рита видела, что горы,которые их разделяют, выше, чем кажется Георгию. Но она видела и тропу, покоторой горы можно обойти, только она лежала в стороне от того пути, которыйпредлагал Георгий. Но только по этой тропе, была убеждена Рита, смогут дойти досчастливой жизни они двое – вернее, трое, с их ребенком. У тропы была однаособенность – она вела во Францию.

В России, в Советском Союзе, Рита жить не намерена. Ни прикаких обстоятельствах! Рано или поздно она получит новые документы и уедет.Было бы замечательно увезти с собой Георгия. Нет, не замуж за него идти, конечно(ну что за ерунда!), но они могут провести вместе еще несколько лет, покаГеоргий не решит, что Рита слишком… что она уже… а он еще… А может быть, он нерешит так никогда. Бывают, бывают чудеса на свете. Рита знает несколькоподобных рискованных браков…

Ладно, нет смысла загадывать на годы. Главное – увезтиГеоргия во Францию. Если для этого нужно зарегистрироваться в советском загсе,Рита согласна.

Легко было рассуждать на словах, но она прекрасно понимала,что главное – не увезти Георгия, а убедить его в том, что он должен уехать. Воттут могли начаться трудности… И дело не только в непроходимом мужском эго (мол,жена должна последовать за мужем, а не муж за женой), сколько в любви к этойнесуразной стране, в любви, которую Георгий впитал в себя если и не с молокомматери (все-таки Ольга была слишком неоднозначным человеком… ну еще бы, дочьАлександры Русановой и Дмитрия Аксакова!), то с воздухом, которым он дышал.Рита знала, что он ощущал нелепость советского бытия остро и мучительно, однакодля него все болезни и несовершенства России были родными, как болезни инедостатки матери, которых он мог стыдиться, но которые не собирался обсуждать– а тем более осуждать! – ни с одним существом на свете. Тем более – счеловеком из другого, чужого мира, каким была Рита.

Он ощетинивался при малейшем намеке на ее недовольство (илипросто недоумение) пустыми прилавками в сельпо и отсутствием телефонной связи вдеревне. Он готов был яростно вспыхнуть, заметив брезгливое пожатие плеч поадресу пьяного мужика, повисшего на плетне, перехватив ее скептический взгляд,брошенный на лужу, затопившую полдеревни. Это была его Россия, которую онлюбил… даже когда стыдился и ненавидел. Только он и другие русские могли еекритиковать. Рита – нет.

Ну ладно, пока у нее хватало сил быть взрослей и умнейсвоего возлюбленного. Но если она будет вынуждена прожить здесь еще какое-товремя… Нет, надолго ее не хватит. Надо уезжать!

Но сначала – поговорить с Георгием.

«Сегодня же, – решила Рита. – Не буду больше откладывать.Поговорю прямо сегодня. Вот поедим пирожков, потом капусты квашеной, un petitonstre, маленький монстр, который живет в моем животе, успокоится и подобреет,и тогда…»

Они спустились по отлогому склону на берег Волги (когда-тоименно по этому склону анархисты Мурзика столкнули в реку телегу с Настей иШуркой, но теперь о том кошмаре никто не знал, не помнил, и Волга забыла тоже,она ведь много чего повидала, разве все упомнишь!) и немного постояли, бросая вводу камешки. День выдался безветренный, однако верховик растормошил пеленуоблаков, сквозь них проглянуло солнце – и река немедленно заиграла в его лучах,словно большая серебристая рыбина.

– Ого, – сказал Георгий. – Знакомая машинка. Дядя Коляприехал.

У Риты дрогнуло сердце. Она отвела от реки полуослепленныйвзгляд и увидела черную «Победу», стоявшую около пятистенка.

Ну что ж, это дом Николая Тихоновича, нет ничегоудивительного, что он сюда приехал. Только… Только что же теперь будет?

– Привет, дядя Коля, – с очень независимым видом проговорилГеоргий, входя в дом и подавая руку отчиму, уже сидевшему за столом. – Приехал,да?

– Приехал, приехал, – покивал Монахин. – Что-то вызагулялись, я чуть с голоду не помер, вас ожидаючи. Антонина Ивановна такогоборща наварила…

Он говорил как ни в чем не бывало, и присутствие Риты,чудилось, его ничуть не смущало. Рита была так изумлена, так обрадована этойпростотой, что даже не слишком огорчилась борщу. Месиво вареной капусты исвеклы она терпеть не могла, un petit onstre его тоже не слишком жаловал. Но насей раз вроде все сошло мирно, пирожки сглаживали впечатление, а брусничный кисельбыл великолепен…

Правда, благостное настроение длилось недолго. За обедомМонахин не проронил ни слова, ел, не глядя по сторонам, и, только выпив киселя,наконец-то сказал:

– Пошли покурим, Георгий, а?

– Пошли, – кивнул Георгий, бросив обеспокоенный взгляд наРиту. – Покурим…

Он не курил. Или все же курил? И скрывал от нее? Да койчерт, перекур – предлог, чтобы мужчинам уйти от нее, понятно же.

Они вышли на улицу. Рита легла на кровать, уставилась вокно, и вдруг убожество этого окна с белыми некрасивыми рамами, этихбревенчатых стен, из которых торчала пакля, тусклых литографий на темусчастливой жизни рабочих и колхозников, прикнопленных там и сям, убожествообстановки, среди которой она провела две недели, но которой до сей минуты не замечала,поразило Риту даже не в сердце, а словно бы гораздо глубже, до самой сердцевиныее существа. Ее замутило, тело словно бы зачесалось от отвращения к себе за то,что она, наевшаяся каких-то пошлых деревенских пирожков, лежит тут, какобыкновенная русская баба, в ожидании мужчины, который придет неизвестно вкаком настроении, потому что неизвестно что там наговорит ему его отчим…

Рита села, провела ладонями по лицу. В том-то и дело,потому-то она и сходит сейчас с ума, что вдруг поняла: нечего ей ждать добра отНиколая Тихоновича. Забыла, что ли, каким чудищем он ее выставил во времявстречи с родственниками? Рассчитанно выставил… И сюда приехал ради встречи сГеоргием. Нечего ждать добра от их разговора!

Она подошла к окну, уткнулась в стекло лбом. Томно было,тошно. Слезы дрожали на кончиках ресниц. Да что ж они так долго говорят, о чемстолько времени говорить можно!

Зафырчал мотор, мимо окна проехала черная «Победа».

Монахин уехал? А Георгий? Что, если отчим забрал его ссобой?!