— Думаешь, она легкая у меня? — усмехнулся Еременко. — Раскрой глаза пошире… В конечном итоге у тебя есть свое дело… Есть даже дочь. Только ты все это не ценишь. Уж не знаю, по каким таким мотивам, но ты сам не хочешь получить все то, о чем мечтал когда-то… Так что, не тебе осуждать меня.

— Но я никогда не делал ничего за спинами своих друзей, — сказал Туманов. — Уходи, Генка. Я отпускаю тебя, но никогда больше не вставай на моем пути…

— Как ты можешь «отпустить» или «не отпустить» меня? Это моя жизнь, и я сам…

— Я могу уничтожить тебя. Жизнь и меня не сделала добрее. И поверь: я вполне могу это сделать… Я очень надеялся на тебя, Генка… Уходи…

— Матрицы отдашь? — угрюмо спросил Еременко.

Туманов отрицательно покачал головой.

— Андрей, — сказал Еременко, — ты не понимаешь… Это не только мое дело. В нем завязано очень много людей… Не бери на себя больше, чем ты сможешь вынести…

— Я уж как-нибудь… поднатужусь. Одну матрицу я спрятал, и не тебе, ни кому другому ее не найти, а вторая… Ты мне скажи, лучше, вот что… Уланов тоже в этом замешан?

Еременко посмотрел Туманову в глаза и, помедлив, нехотя кивнул.

— Я так и думал, — сказал Андрей. — Передай ему, чтоб он тоже уходил. Сам… Я могу многое простить, но расчетливое предательство…

— И чтобы сказать мне это, ты проехал полстраны? — скривился Еременко.

Андрей посмотрел на него с удивлением и пожал плечами:

— Мне очень хотелось посмотреть тебе в глаза… С другим человеком все было бы иначе, но мы росли с тобой вместе, вместе мечтали, надеялись… Ради этого прошлого я и приехал сюда. И именно поэтому я говорю тебе: уходи сам…

— Отдай матрицы, — повторил Еременко. — Ты даже не представляешь, какие силы в этом задействованы… Ты как-то сказал мне, что на таможне тебя почти не проверяют, а у нас было слишком мало времени… Ты только представь, какие это деньги, какие возможности! Без особого труда, без всяких налогов и проблем с законодательством… То, что у тебя в руках — больше, чем состояние! Это — шанс! Это тот самый шанс, который выпадает только раз в жизни! У нас есть все возможности, чтобы заняться этим без особого риска… Знал бы ты, чего нам стоило достать эти матрицы, что пришлось пережить ради этого… Отдай их, Андрей… Дело не только во мне…

— Я очень часто разыгрывал из себя дурака и подлеца, — сказал Туманов. — Но только тогда, когда речь шла о людском мнении. А на деле — я старался не идти вразрез с честью… Матрицы вы не получите. Считайте, что они уже уничтожены… И с завтрашнего дня тебя не должно быть в составе правления концерна. Прощай.

— Андрей! — предостерегающе начал Еременко, но Туманов уже вышел, презрительно оттолкнув плечом попавшегося по дороге Уланова.

Через окно кабинета Еременко наблюдал, как Туманов садится в машину и отъезжает от офиса.

— Н-н-да, неудачно получилось, — растягивая слова сказал Уланов, вставая рядом с Еременко. — Один случай из миллиона… Вот и не верь после этого в судьбу. Именно он натолкнулся на матрицы… Так хорошо замаскировали, через таможню прошло, а из-за него… Да и ты хорош: говорил я тебе — надо было сопровождать… Доперестраховывались.

— Что делать будем? — спросил Еременко.

— Ничего. Жить, как и жили.

— А как же? — Еременко кивнул в сторону скрывшегося из вида «джипа».

— Он больше никому не помешает, — спокойно ответил Уланов. — Я видел, как он подъехал, слышал ваш разговор и кое-что предпринял… Один раз нам это не удалось, надеюсь, что теперь все закончится благополучно… Не может же ему везти постоянно?..

— Ты хочешь сказать, что?.. — ужаснулся Еременко. — Ты с ума сошел!

— Что ты орешь, как девчонка-институтка?! — прикрикнул на него Уланов. — Или ты хотел дождаться от него милости? Не дождешься! Не сегодня-завтра он подуспокоится, составит все факты воедино и может кое-что припомнить… Догадываешься, о чем я?.. Ты не был таким мягкотелым, когда «монтировал» для Боброва ложные доказательства виновности Клюева. Не был таким гуманистом, когда стоял «на стреме» вто время, когда его «убирали». И уж совсем не спешил раскаиваться, когда тумановская девка подорвалась на бомбе, предназначенной для него. И деньги, за которые ты работал на нас тогда, были куда меньше нынешних ставок… Нет уж, не знаю, как ты, а я рисковать не намерен! Я хочу жить, и хочу жить неплохо. Никто не узнает, что произошло. Я аккуратно подрезал шланги тормозной жидкости. А дорога там — сам знаешь, какая. Когда откажут тормоза… Я верю ему, что он никому не сказал о матрицах. А так как семьи у него нет, то и копаться в этом деле никто не станет. А друзья… Мы с тобой тоже его «друзья», — усмехнулся он. — Местная милиция у меня с рук ест, так что расследование будет таким, какое нужно. А потом — машину в утилт, и — прощай, последняя улика. Сейчас тебе надо ехать вслед за ним. Матрицы сделаны из очень твердого сплава — им огонь не страшен. Подберешь ее… А потом направишься в Петербург, постараешься найти вторую половину и проконтролируешь ситуацию… В конце концов: ты виноват в утрате матриц, тебе их и возвращать…

Но Еременко словно не слышал его, не отрывая взгляда от поворота, за которым скрылся Туманов.

Туманов вынул из кармана тяжелую пластину, дотянулся до «бардачка» и бросил туда матрицу.

«Что-то опять не так, — сказал он про себя. — В чем-то я опять ошибся. Не помню, кто сказал, что наша судьба зависит от наших нравов. А с другой стороны: пока живешь, всегда будешь чувствовать неудовлетворенность… Только после смерти, кто-то другой сможет подсчитать, чего у меня было больше: хорошего или плохого… А как он сможет это сделать, если никто не знает меня и моей жизни лучше, чем я сам? Этот «другой» будет судить на основании имеющихся у него фактов, а как быть с тем, что «внутри» меня? Я не могу назвать свою жизнь "гладкой» и «счастливой»… Но и «плохой» ее не назову. Ведь делал же я что-то, к чему-то стремился… Значит, нет общего счастья? Оно субъективно и индивидуально? Да, наверное, каждый может быть счастлив только по-своему… Для одних на первом месте стоит работа, для других — благополучие, для третьих — любовь… Хорошо бы сесть за стол перед чистым листом бумаги и всерьез порассуждать над этим. В одном Еременко прав, несмотря на всю накипь злобы, собравшуюся в нем за эти годы: я слишком долго ждал, слишком долго боялся заняться тем, что нужно именно мне. Я всю жизнь иду туда, куда считаю нужным, меня называют удачливым и упрямым, а ведь разница между тем, что "считаешь нужным", и тем, что "истинно нужно" — огромна. Я не идеальный человек, но я жизнестойкий, и это помогало мне идти вверх… А куда сложнее идти «вперед»… Зато из этих ошибок и складывается понимание жизни. И теперь у меня уже есть силы, чтоб придти к Насте и быть отцом… Этому надо учиться — быть хорошим, любящим и понимающим отцом… Сейчас я отосплюсь в ближайшей гостинице, завтра приеду в город, приду к ней, и мы поговорим обо всем… Она должна меня понять… Понять и простить… А потом мы уедем. Мы будем странствовать по миру. Заглянем в Париж, побродим по Лондону, покатаемся по каналам Венеции… И у нас будет очень много времени, чтоб сказать друг другу обо всем, что взросло в душе… Я вновь начну писать книги и растить дочь… Создавать и любить — вот то, что нужно мне. А концерн обойдется и без меня. Там есть Боковицкий, есть Пензин, там есть Королев. И чтобы ни говорил Еременко, они любят свою работу и занимаются этой игрой с удовольствием. Я познакомлю с ними дочь. Я познакомлю ее со всеми странными и удивительными людьми, с которыми меня столкнула жизнь. С Павловым и с Клюшкиным, с Боковицким и даже с этим ворчливым и необычным «мафиози» Бобровым… Я смогу показать ей то, что увидел сам, и объяснить то, что узнал… Да, именно это и будет для меня той мечтой, к которой я стремился всю жизнь. И найти ее так долго я не мог только потому, что искал среди миражей, среди выдуманного и идеализированного, а она была совсем рядом… И этот миг уже близко… Я уже еду к нему… Я все же смог найти себя, а значит смогу показать жизнь и ей… Я уже еду к ней. Еду…»