на нее, чуть приподняв брови и улыбаясь одними уголками губ. – Можно и так сказать. Но это поможет нам выбраться.

Снова «нам», хоть уже давно было ясно, что никакого «они» нет, а цепь, незримо сковавшая их, мало чем отличалась от каторжной.

– Хорошо, – Марья легкомысленно улыбнулась, протянула Финисту ладонь, – веди.

Кажется, он удивился – она так и не научилась читать его по белым глазам. Ее пальцы он сжал нерешительно, словно боялся случайно сломать.

– Не спрашивай пока ничего.

Сухая фраза прозвучала как приказ, и Марья только с большим любопытством уставилась на мертвого сокола. Что бы он ни задумал, она не боялась этого. Осознание абсолютной безопасности опьяняло, и мир действительно оборачивался игрой, пусть и весьма занудной игрой в шарады. И Финист сам стал такой шарадой, и Марья была готова подыграть ему, лишь бы понять и разгадать его.

В одном она себе не врала – вряд ли ответ ей понравится. Если Финист и был твердым орехом, то ядром его явно была гниль, а не изумруды.

Она даже не удивилась, когда он повел ее в зимний сад, только выпрямилась, заозиралась, словно из любой тени могла выступить Змея. Но в саду никого не было, только золотые полосы солнечного света снова прорезали темноту, облекая листья в желтоватые и рыжие отблески, и Марье казалось, что неживого сада коснулось увядание.

Марья храбрилась, оглядываясь, Финист же был сосредоточен. Он чутко вслушивался в густую влажную тишину и, когда дождался одному ему ведомого знака, кивнул себе. В молчании указал на едва заметную дверь под стеклянной лестницей, потянул на себя, открывая темную пасть за ней и грубые ступени, каменные, едва тронутые резцом. Края их были скруглены, словно огромное тело много-много лет шлифовало их жесткой чешуей.

Из проема дохнуло стылостью и странным тошнотворным запахом, не сладковатой гнильцой разложения, а чем-то еще более мерзким и зловещим.

Марья оглянулась на Финиста, и тот с шутовским поклоном отступил в сторону: дамы вперед. Она еще задумалась, а стоит ли идти в такое явно нехорошее место, но одернула себя, напомнила: что бы ни случилось, она в безопасности.

В худшем случае это очередная дурная шутка Финиста – напугает ее паутиной и пауками, мерзкими многоножками и огромными червями и нахохочется вдоволь. Нет уж, не доставит она ему такого удовольствия! Марья затаила дыхание и шагнула в темный проем.

Она спустилась всего на несколько ступенек, кончиками пальцев касаясь неровной стены, когда пятно сверху исчезло – дверь закрылась совершенно беззвучно. Она вздрогнула, решив, что Финист запер ее здесь, в густой темноте, но через пару заполошных ударов сердца теплая ладонь легла на плечо, и дыхание щекотнуло щеку:

– Что же ты встала? Иди!

И она пошла.

Шаг за шагом вниз, глаза медленно привыкали к темноте, и все сильнее становился мерзкий запах, щипавший горло, и все светлее становилось впереди, и все ярче разгорался в груди огонь упрямства и азарта.

Когда ступени закончились, она чуть не упала, но Финист подхватил ее под руку. Была в его движениях странная забота – забота палача, ведущего узника на казнь.

В конце коридора светлел проем, по грубой каменной кладке, ужасно древней, плясали красноватые всполохи от огня. Терпкий запах дыма почти заглушил мерзкий запах, но теплее не стало – дикие, темные камни источали почти могильный холод. Финист легонько подтолкнул Марью в спину, и она заглянула внутрь, готовая в любой момент отшатнуться и прижаться к стене.

Маленький костер не мог осветить подземный зал, он и горел-то у самого проема, словно вход перегораживал. Или выход. В вязкой темноте за ним деловито подергивалось… что-то. Треск рвущейся ткани, влажное чавканье, алчные, прихлебывающие звуки. Марья прищурилась, вглядываясь в согбенный силуэт, шагнула вперед, к самому огню, и жар дохнул ей в лицо.

Или это кровь прилила к коже, когда она различила светлые волосы, змеящиеся по сгорбленной спине.

Марья распахнула рот по-рыбьи, но ни звука не вырвалось – горло пережало, и крик остался биться внутри грудной клетки запертой обезумевшей птицей. У противоположной стены на четвереньках, по-звериному сидела Аня, жадно вгрызаясь в крупную темную тушу… слишком длинную для зверя. Ни рыка, ни стона, только влажные шлепки мяса, когда она отрывала его зубами и жадно втягивала кровь, все еще толчками бившую из рваной раны.

Она пожирала кого-то заживо.

Марья зажмурилась до красных кругов перед глазами и беззвучно отступила в темноту и холод коридора. Дыхание клокотало где-то в горле, и она не сразу смогла взять себя в руки, чтоб выдавить хоть пару слов:

– Зачем? Зачем ты меня сюда привел?

Теплые ладони снова легли на плечи. Сочувственно. Успокаивающе.

– Вокруг Соколицы слишком много тайн, и тебе самой больно от них. Я решил, что одной тайной должно стать меньше.

Марья зубами скрипнула. Лучше бы были пауки и многоножки.

– Какая мне разница, как питается тварь, забравшая тело моей сестры? Только одним поводом ее освободить больше.

Кажется, она услышала их шепот. Замерла. Неровным, дерганым движением приподнялась на коленях, повела головой, словно принюхиваясь. Пустой равнодушный взгляд мазнул по огню, и она тут же зажмурилась, сжалась на полу, все так же беззвучно и оттого особенно жутко.

Во рту пересохло, и Марья до крови прикусила язык, ощутив, какими жалкими и бесполезными оказались ее слова.

Глаза у Ани были человеческими – безмысленными, пустыми, равнодушными, но человеческими, ничуть не похожими на тьму Змеи.

– Видишь? – Голос Финиста истекал печалью и сочувствием. – Человеческого в ней не осталось. Вот что будет, если ты вернешь ее. Жаль, даже Василиса не смогла ей помочь – было слишком поздно.

– Ты знал? – Марья с трудом вытолкнула слова из пересохшего горла. От привкуса крови во рту тошнило, а отвратительный запах только сильнее бил в ноздри.

– Нет. Поверь мне, нет. Знал бы – увел тебя от нее раньше. Ты ведь рисковала рядом с ней. Неужели ты думаешь, что в таком приступе голода она тебя узнала б?

Марья зажмурилась и резко выдохнула:

– Да.

Хотя в глубине души знала точно: нет.

А Финист продолжал говорить, и его хриплый шепот вползал в душу змеей, и ее яд разливался по нутру, вот-вот доползет до сердца.

– Если хочешь помочь сестре – освободи ее от себя самой. Убей. Разве она не заслуживает покоя? Разве ей самой такое существование в радость?

В ладонь легла шершавая рукоять ножа, обмотанная тонкими кожаными ремешками. Финист сжал пальцы Марьи на ней, накрыл ладонью, словно вместе с теплом мог поделиться решимостью. Пульс стучал в ушах