5. В течение нескольких лет его жизнь была довольно беспокойной. Сначала он уехал со своим братом в американские колонии. В рассказах о его невзгодах сквозит неистовый и чувственный темперамент. Пыл, который Джон Уэсли проявлял, чтобы обратить в свою веру молодых и красивых женщин, происходил не только от самого искреннего религиозного рвения, но и от физического желания, быть может неосознанного. Христианам из колоний не нравилась эта слишком агрессивная религия, эти слишком личные и неистовые проповеди. Отвергнутому ими Уэсли пришлось вернуться в Англию. Он еще не нашел свой путь. «Я был в Америке, чтобы обратить индейцев, но кто обратит меня самого?» На корабле он впервые соприкоснулся с членами немецкой секты Моравских братьев и посчитал, что нашел среди них то, что искал. Он отправился в Германию, чтобы посетить моравские общины, но счел их веру слишком благодушной. Душа Уэсли нуждалась в более жарком огне. И вот 24 мая 1738 г. на него нашло некое озарение, и он увидел, какой должна быть настоящая вера: живой связью с Богом, а не работой рассудка. Отныне он понял, что его собственная миссия — привести людей к этому состоянию духовного транса и полного единения с Богом. Сначала он пытался проповедовать в церквях, но его горячность не понравилась епископам, которые не пускали его на освященные кафедры. Один из друзей, Уитфилд, позвал его в Бристоль, и там он в первый раз и с необычайным успехом проповедовал под открытым небом перед простыми людьми.

6. Тогда-то и началась жизнь, наполненная проповедью. Оба друга, Уэсли и Уитфилд, проповедовали в полях, в ригах, в рабочих кварталах. Джон Уэсли один прочитал 40 тыс. проповедей и проехал 250 тыс. миль. Поначалу его часто плохо принимали враждебные толпы, но очень скоро распространились слухи об удивительных обращениях, совершенных им. Его физическое влияние было удивительным. Мужчины и женщины трепетали, лишались чувств, а очнувшись, чувствовали, что их наполняет Святой Дух. Что касается самого Уэсли, все время разъезжавшего по стране и спавшего вполглаза, то он смирил наконец с помощью такой жизни, которая убила бы любого другого, свой более чем человеческий темперамент. Как он понимал свою миссию? Он хотел остаться в лоне Англиканской церкви, но вдохнуть в нее больше силы. Он считал себя совершенным англиканцем, просто выполнявшим свой долг немного лучше остальных. Однако рассудительные и аристократичные епископы 1750 г. с раздраженным презрением смотрели на эти сборища под открытым небом, на эти возбужденные толпы. Они не только закрыли для Уэсли свои церкви, но и отказывались брать на себя ответственность за его проповеди и рукополагать его проповедников. Только под самый конец своей жизни Уэсли, отчаявшись заключить мир с господствовавшей Церковью, смирился с тем, что сам вынужден возводить в сан священников, и тем самым против своей воли основал диссидентскую секту методистов-уэслианцев, которая в 1810 г. насчитывала уже 230 тыс. членов.

Иллюстрация к «Памеле» Сэмюэла Ричардсона. Издание 1745 г.

7. Влияние методизма на английский народ было огромным. Для тысяч людей, для тех, кто в этом острее всего нуждался, религия вновь стала живой. Как и первые пуритане, первые уэслианцы обвиняли терпимую, чувственную философию своего времени. Они способствовали поддержанию традиции английских воскресений. И, борясь со страшившей их сентиментальной конкуренцией, оттягивали эмансипацию католиков. В недрах самого англиканского вероучения это «евангелическое» движение захватило всю Низкую церковь. Пасторы англиканской евангелической партии пошли в народ как проповедники Уэсли. Диссидентские секты, устрашенные успехами уэслианцев, отказались от своей благочестивой анархии и стали объединяться в церкви. Всякая религия становилась более эмоциональной. А поскольку это «пробужденное» христианство поглощало активные силы бедняков, их гораздо менее, чем плебс на континенте, искушали революционные теории. Нищета и неравенство принимались в Англии, по крайней мере на время, как ниспосланные Богом раны, наградой за которые верующему были душевное счастье и спасение. В конце XVIII в. английская аристократия и крупная буржуазия могли быть циничными, безнравственными, а порой и безбожными, но народные массы чтили Библию.

Джошуа Рейнолдс. Портрет Лоренса Стерна. 1760

Портрет Оливера Голдсмита, английского прозаика, поэта и драматурга. Гравюра. 1700

8. Сентиментальная революция произошла не только в области религии. В Англии, как и во Франции, XVIII в. начинается с культа утонченной, но искусственной цивилизации, потом открывает сложность человека, силу чувства и желает возврата к природе. В то время как Филдинг наблюдает людей как выдающийся романист-классик, Ричардсон, подобно Руссо, стремится описывать их тревоги и страсти и одним из первых обнаруживает двусмысленное очарование смеси нравственности и чувственности. Сначала Голдсмит, потом Стерн вводят в моду нежную чувствительность, спокойное «долгое тремоло», новый гуманитаризм. Скотт увлекает своих читателей в прошлое. Светскую поэзию сменяет интимная и мистическая; Каупер, Вордсворт, Блейк, Колридж подготавливают и предвещают романтизм. Они уже романтики, поскольку между двумя гранями века нет четких границ, и в том году, когда Ричардсон публикует свою «Памелу», доктор Сэмюэл Джонсон — еще совсем молодой человек. Разразившаяся Французская революция шокировала таких политических философов, как Бёрк, и при этом сильно взволновала некоторых выдающихся английских поэтов. Шелли даже защищает ее принципы, а Байрон, узнав о победе Веллингтона при Ватерлоо, пишет: «Well, I am damned sorry for it» («Что ж, чертовски за это извиняюсь»). В то время молодежь обеих стран жаждет обновления. Но французская молодежь изменяет общество своими поступками и Европу своими войнами. Эти реальные изменения избавляют ее от литературного бегства. Английская же молодежь, наоборот, чувствует, что ее ущемляет общество, рамки которого сделались более жесткими из страха перед якобинством. И она убегает в вымысел, убегает даже в прямом смысле, и Италия принимает многих бунтарей английского романтизма. Честертон заметил, что конец XVIII в., который в революционной Франции породил классицистическую живопись Буали и Давида, в Англии является временем романтических видений Блейка, и что Колридж с Китсом наверняка шокировали бы Дантона, и если бы Комитет общественного спасения не казнил Шелли как аристократа, то наверняка посадил бы под замок как сумасшедшего. Никакая эпоха не позволяет лучше наблюдать «дополняющий» характер всякой артистической деятельности. Одна из двух стран устраивает политическую революцию, другая — эстетическую. Английские писатели «оплакивают узника, но не имеют никакого желания разрушать Бастилию».

Питер Вандайк. Портрет Сэмюэла Колриджа. 1795