За окном на луну набежали облака. Сквозь узкую щель пробивалась полоса белого света, серебрившего прелую солому на полу. Бернар положил руки на колени, как будто искал опоры, и вернулся к своему рассказу. Теперь речь его текла легко и складно, и Мину поняла, что он рассказывает историю, которую не раз и не два повторял про себя прежде.

– Ты появилась на свет на закате последнего дня октября. В канун Дня Всех Святых. Стоял холодный октябрьский день, осень в тот год выдалась ненастная, без перерыва хлестали серые дожди и дул пронизывающий ветер. В воздухе тянуло дымом костров. В честь праздника к дверям деревенских домов прикрепили веточки самшита и розмарина, чтобы отпугнуть нечисть. На каждом перекрестке и у обочины каждой горной тропки выросли самодельные алтари. К ним несли букетики полевых цветов, перевязанные яркими ленточками, просьбы и молитвы, написанные на обрывках ткани на старом языке. Сеньор был в часовне. Возможно, я к нему несправедлив, но сомневаюсь, чтобы он молился. Он ждал новостей из старого дома. – Он устремил взгляд на Мину. – Тридцать первого октября тысяча пятьсот сорок второго года.

Атмосфера в камере стала напряженной, как будто сами каменные стены затаили дыхание.

– Ты понимаешь, Мину? – произнес он тихо, и его вопрос вспорол поверхность тишины, точно камень, брошенный в воду.

– Понимаю, – ответила она, удивляясь собственному спокойствию. – Когда была младше, не понимала, видела лишь, что я совсем не похожа на моих брата с сестрой. У Эмерика и Алис как во внешности, так и в характере все говорит о семейном сходстве. А когда они стояли рядом с мамой, они были как отражения в ее зеркале: невысокие и крепкие, тогда как я высокая и худая; у них кожа смуглая, а у меня бледная; у них у всех шапка черных кудрей, в то время как у меня волосы прямые, как палки.

Она почувствовала прикованный к ней отцовский взгляд.

– А как же я?

– Я не была точно уверена, отец ты мне по крови или нет, – ответила она. – Но даже если нет, это не имеет никакого значения. Ты вырастил меня и научил любить книги, а мама научила меня думать. – У нее перехватило дыхание. – Вы оба любили меня. Только это имеет значение. А вовсе не кровь.

В бледном свете луны, просачивающемся в оконце их камеры, она увидела, как Бернар улыбнулся.

– Мы с Флоранс любили тебя как свое собственное дитя, – сказал он срывающимся от волнения голосом. – Иногда нам даже казалось, что мы любим тебя сильнее, как ни стыдно мне это признавать.

Мину протянула руку и сжала его пальцы.

Сесиль Нубель фыркнула.

– Разве я не говорила тебе, что ты глупец, если воображаешь, будто Мину может считать по-иному? – произнесла она грубовато, пытаясь скрыть волнение в голосе. – Ты был хорошим отцом, Бернар Жубер.

Мину обернулась к мадам Нубель.

– И вы тоже при этом присутствовали, – сказала она, и это был не вопрос, а утверждение.

– Да. Тогда меня звали Сесиль Кордье.

– Расскажи мне все, – попросила она отца.

Бернар кивнул:

– Но только ты должна мне помочь, Сесиль. Вдруг я что-нибудь упущу или моя память подведет меня. Будем рассказывать эту историю вместе.

– Хорошо.

Теперь атмосфера в камере как-то неуловимо переменилась, стала спокойней. И мало-помалу, по мере того как они начали свой рассказ, вплетая в него каждый свои воспоминания, Мину перенеслась на девятнадцать лет назад. В день своего появления на свет.

Замок Пивер

31 октября 1542 года

Огонь в камине главной опочивальни почти догорел. Пламя с треском доедало остатки сухого боярышника, собранного по берегам реки Бло летом. Пол вокруг кровати был застлан свежей соломой, перемешанной с душистыми травами – розмарином и диким тимьяном – с холмов вокруг Пивера.

Полог над ложем впитал в себя запахи всех минувших зим и эхо голосов всех женщин, которые претерпевали родовые муки в этих стенах, производя на свет католических сыновей и дочерей, а его тяжелые вышитые складки хранили их секреты.

Много часов подряд служанки сновали туда-сюда, таская из кухни медные тазы с теплой водой и меняя окровавленные тряпки на чистые. «Что-то на этот раз слишком уж долго», – шептались служанки. Столько крови, а ребенка все нет и нет. Они знали: если хозяйка снова родит дочь – ей несдобровать. Хозяину нужен сын. А если младенец окажется мальчиком и не выживет, тогда несдобровать им всем, и в первую очередь повитухе, Анне Габиньо.

Сеньор приставил к рожающей жене капитана своей стражи, худого человека с кривым птичьим лицом и повадками труса. Его не любили и боялись, считали шпионом своего хозяина. Секретарю тоже было приказано присутствовать. В отличие от капитана, Бернар Жубер понимал, что в родильной комнате мужчинам не место, и потому устроился в самом дальнем углу, чтобы пощадить скромность хозяйки замка.

Жена Жубера, Флоранс, служившая при Маргарите де Пивер фрейлиной, дежурила у постели роженицы. Кроме нее, в комнате присутствовала еще одна женщина из деревни, Сесиль Кордье.

– Долго еще? – раздраженно спросил капитан, устав ждать.

Его будущее зависело от благополучия семьи де Брюйер и расположения хозяина.

– Это уж как природа распорядится, – отозвалась повитуха. – Такие дела ускорить невозможно.

Очередная схватка скрутила истаявшее тело Маргариты де Брюйер, и она закричала, а капитан с отвращением отступил назад.

Лицо Анны Габиньо на протяжении всех двенадцати часов родовых мук было непроницаемо, но правда явственно читалась в ее глазах. Она видела больше пятидесяти зим и помогла появиться на свет множеству ребятишек – и не верила в то, что хозяйка Пивера переживет это испытание. Воля к жизни в ней угасла, тело обессилело. Вопрос заключался лишь в том, удастся или нет спасти ребенка.

Флоранс Жубер гладила Маргариту по голове. Сесиль Кордье подавала повитухе то, что ей требовалось: оливковое масло, чтобы помочь младенцу продвигаться, чистые тряпки, настойку из теплого меда и чеснока, чтобы смягчить пересохшие губы роженицы.

– Вы очень мужественно держитесь, – прошептала Флоранс. Лицо у нее раскраснелось от волнения. – Осталось уже совсем немного.

Маргарита снова закричала, и на этот раз мадам Габиньо приняла решение. Если не в ее силах спасти свою подопечную, она может хотя бы обеспечить ей в последние ее часы уединение и достоинство. Повитуха поманила к себе Флоранс.

– Госпожа не выживет. Мне очень жаль.

– Неужели совсем ничего нельзя сделать? – прошептала Флоранс в ответ.

– Она потеряла слишком много крови, к тому же так до конца и не оправилась после трагедии своих прошлых родов. Но ребенка еще можно попытаться спасти.

Флоранс посмотрела ей в глаза, потом кивнула, хотя и знала, что поступает против воли сеньора.