– Самое смешное, что я никогда не стала бы претендовать на поместье. Я с радостью уступила бы ей мои права.

В коридоре послышался какой-то шум, и они все разом обернулись к двери в камеру.

– Кто-то идет, – прошептала Сесиль.

– Может, это Лизье? – с надеждой в голосе предположил Бернар. – Или смена караула.

– Или это она наконец явилась за мной. – Мину поднялась. – Я готова.

Уже светает. Я приказала привести ее ко мне в лес.

Валентина я оставила спать в моих покоях – и спать он будет еще долго. Ему снятся сны о власти, славе и величии. Он воображает себя на епископском престоле. Сегодня в Тулузе, завтра в Лионе, а может, и в самом Риме. Он видит себя толкователем Святого Писания и главой нашей Матери Церкви.

Он вознесся выше самого Господа.

Голоса в моей голове звучат громко и настойчиво. Они говорят, что я не должна ему больше доверять. Валентин твердит, что, если он сам с трудом может отличить подделку от оригинала, какова вероятность того, что их сможет отличить кто-то другой? Он говорит: как только фальшивая плащаница окажется за стеклом, никто не узнает, что она не настоящая.

Иллюзия.

Но Господь узнает. Он видит все.

Я долго пребывала в плену заблуждений, но теперь я понимаю. Несмотря на все разглагольствования о служении Богу, истинная его цель – тот человек, а не возвращение бесценной реликвии. Пит Рейдон стал для него навязчивой идеей. Валентину просто невыносима мысль о том, что его обвели вокруг пальца – и не кто-нибудь, а человек, который некогда был так ему дорог. Когда любовь превращается в ненависть, она становится самым сильным и разрушительным из всех чувств. Я поняла это, когда убила отца. Мой покойный муж тоже понял это, когда я убивала его.

Мину Жубер – мой враг.

Если бы Валентин не остановил меня, я убила бы ее в тот же самый миг, как ее схватили. Он не стал ее трогать лишь потому, что считает, что она приведет его к Рейдону. Он будет играть в инквизитора до тех пор, пока не получит от нее сведения, которые ему нужны.

Мне же нужно, чтобы она умерла. Господь приказал мне сделать это. Он говорит со мной, а я внемлю. Это Он направляет мою руку.

Она должна принять смерть от огня. Огненные палаты, очищение души. Если ее дух чист, он вознесется на небеса. Если же нет, тогда ее заберет дьявол.

Разве не сказано в Библии, что всему свое время: время плакать и время смеяться, время сетовать и время плясать?

Вот где всему этому суждено завершиться. В огне и в пламени.

– Уже почти светает, – сказал Пит, подтягивая колени к груди и закутывая ноги плащом. – Скоро что-то должно произойти.

– Может, и да, – зевнул Беранже. – А может, и нет.

Ночь они провели, прячась в лесу. Это Беранже оглушил Пита – решив, что тот состоит на службе в гарнизоне Пивера, – а Пит, в свою очередь, набросился на Беранже, подумав, что это он убил молоденького солдатика, которого, как он теперь знал, звали Гильом Лизье.

Когда поисковый отряд с собаками и горящими факелами подобрался вплотную к их укрытию, а потом и еще ближе, они вынуждены были отступить глубже в чащу леса, вниз по склону холма. В конце концов они решили дождаться утра и тогда уже попытаться выяснить, что произошло.

– Видал я на своем веку немало рассветов, – сказал Беранже, – но такого изумительного еще никогда. Чудесный край.

– Ты горожанин?

– Каркасонец до мозга костей. Так-то, конечно, с гарнизоном помотался, как без этого. Шесть месяцев провел на Итальянской войне, но за исключением этого нигде дольше, чем на месяц-другой, не задерживался. В конце концов Ситэ всегда звал меня обратно. – Он откашлялся, изгоняя из легких ночной воздух. – А ты? Тоже, небось, городской мальчишка?

Пит кивнул:

– Мой отец был француз, из Монпелье. Я никогда его не знал. Моя мать ни разу о нем ни одного дурного слова не сказала, хотя, по правде говоря, он бросил ее в Амстердаме.

– Она была голландка?

– Да. Она умерла, когда мне было семь, но мне повезло, и меня взял к себе один великодушный человек, католик, настоящий христианин, каких мало. Всю жизнь жил, как учит Святое Писание. Он оплатил мое ученье, а я схватывал все на лету, так что потом он отправил меня в коллеж в Тулузу. Он даже оставил мне в своем завещании щедрое наследство.

– Но ты же не католик, – заметил Беранже.

– Тогда был католиком.

– А теперь гугенот.

– Да.

Между ними повисло молчание.

– А мадомазела Мину как думает, что ее отец на все это скажет? – спросил в конце концов Беранже.

За ночь Питу стала совершенно ясна степень восхищения, которое старый солдат питал перед семейством Жубер, и он вдруг неожиданно для самого себя выложил Беранже все о своей любви к Мину.

– Я не знаю, – признался он честно. – А ты как думаешь, Беранже? Ты ведь знаешь, что он за человек. Думаешь, Бернар Жубер согласится отдать за меня свою дочь, несмотря на то что я не католик?

– Знаешь что, дружище, если мы выберемся из этой передряги живыми и вернем Мину домой, готов поспорить, что он согласится отдать тебе что угодно, – хохотнул Беранже.

Пит какое-то время смотрел на него, потом тоже рассмеялся:

– Хорошо сказано, дружище. Надеюсь, что ты прав.

Внезапно он осекся.

– Ты ничего не слышал? – Пит выхватил свой кинжал и вскочил на ноги. – Вон в той стороне.

Беранже поднялся и обнажил свою шпагу, потом бесшумно отступил в тень дерева на противоположной стороне лесной тропки.

Некоторое время ничего больше не было слышно. Потом до них донесся хруст листвы под чьими-то ногами, шорох отброшенного башмаком камешка и хруст сломанной ветки.

Пит молча показал один палец.

Они дождались, пока пришелец поравняется с деревьями, и Пит, выскочив перед ним, приставил к его горлу кинжал, так что тот не успел даже вскрикнуть.

– Пикнешь – убью.

Алис услышала за окном собачий лай, увидела огоньки факелов и стала кричать, чтобы ее отвязали. Но никто не пришел, и в конце концов она так и уснула в своем жестком кресле, уткнувшись затылком в спинку и с привязанными к сиденью запястьями.

Разбудил ее какой-то шум. Она открыла глаза и увидела, что солнце уже поднимается, заливая комнату бледным желтым светом. Девочка замерзла, все тело у нее затекло, шея болела, к тому же ей было ужасно нужно на горшок. Помимо этого, она проголодалась, и, хотя ей по-прежнему было страшно, положение уже не казалось таким безнадежным, как ночью.