так: «Вот оно что… Выходит, грубейшие ваши ошибки, сеньор троечник, и самые большие пробелы у вас — они вовсе и не в геометрии!»

Или, как русская пословица говорит: на всякого мудреца довольно простоты…

Отвечая на Золушкину просьбу, пришлось Жан-Полю объяснить: того, что он сделал, когда был вне себя от злости, сейчас, сию минуту не исправишь… Вот когда, уже невидимые, они окажутся рядом с жертвами этих проделок — а они окажутся, он обещает! — тогда пожалуйста, можно будет расколдовать и осчастливить ее подзащитных, если она настаивает…

— Так, у тебя — все? Готова? Последние четыре минуты нельзя будет болтать, поняла? Ни полсловечка не скажи, не то придется все начинать сначала…

Еще немного — и в молчании предстояло растаять. Наподобие мороженого… Да — как то, например, изумительное мороженое, что подавали на первом в жизни Золушки королевском балу! Странное дело: он был лучше самой свадьбы, тот бал. И запомнился подробнее. До последней мелочи оживало все в памяти: как танцевали они вальс, как все прочие пары почему-то оставили их одних, а сами к стенкам приросли и колоннам… Как Лариэль был опьянен незнакомкой, как восхищали его ее неопытность и безыскусность, как он ухаживал, как летел на всех парах, торопясь доставить ей целый поднос с вазочками мороженого всех сортов и рискуя растянуться на скользком паркете!.. Не лишились ли другие гости этого лучшего из десертов? Если целый поднос — ей одной?!

Чудак он: тогда ей не суждено было доесть и той единственной порции, вот обида-то… Все удовольствия, все чувства, все слова и мелодии, от которых кружилась голова в ту колдовскую ночь, обрублены были стрелками часов, их неумолимым рвением сомкнуться, совпасть на цифре 12… Оставались крохи времени!

Вот похожая история и теперь…

* * *

Глава седьмая, последняя. Довольно суровая глава, хотя и сохраняющая надежду…

Смертельный спектакль

Если бы медовый месяц продолжался, ничем не сломанный, не нарушенный, — пухоперонский историк мог бы записать: «Клонился к закату 27-й день сладчайшего этого месяца…»

Но никто никакой особой сладости не испытывал, и запись такая не появилась.

Во-первых, все хуже чувствовал себя сам король. Он почти не вставал. Уже не было у него сил закатывать обычные королевские капризы, унимать которые одна Золушка умела. Теперь болезнь протекала тихо: ни просьб, ни протестов. Многие придворные — без всяких указов сверху — перешли на шепот в обычном разговоре… По крайней мере, говорили на два тона ниже.

Вообще, дворец затосковал. Да и как иначе: сама Смерть на пороге… И если бы только на пороге… Нет — Ее Окаянство уже внутри… совсем рядом! Бок о бок с нами Ее Палачество — так чувствовали более нервные… И знаете, это был тот случай, когда более нервные реагируют правильнее, чем толстокожие…

Странную, мучительно медлительную, нарочно растянутую пьесу играла здесь Смерть.

В начале своего спектакля Она долго, с издевательской старательностью вытирала ноги у подножья главной лестницы. Потом дотошно справлялась о самочувствии Первых Лиц королевства. Затем голосом утомленной ханжи интересовалась: а что, чаю нельзя ли здесь попросить?

Слуги уходили за чаем, а Смерть заботливо пристраивала свою кошмарную косу — то в каменную нишу, то возле статуи, — будто опасалась, что косе будет неудобно там и сям или что на нее позарится кто-то из придворных!.. А на этом проклятом инструменте ржавые следы бросались в глаза! Ржавые, но влажные… И зазубрины от бессменной тысячелетней работы…

К столу Смерть садилась, так и не сняв пыльного балахона, оставаясь в перчатках… Только капюшон откидывала — и люди шарахались от этого гладкого черепа, от этого лица — красивого, между прочим, и очень даже красивого… Вот только не любит никто таких тонкогубых и как бы не имеющих пола лиц. Не говоря уж об умопомрачительной бледности: лицо будто сплошь усыпано мукой высшего сорта… (Не странно ли сказать здесь, что бледность была смертельная?)

Гостья требовала песочные часы. Рассиживаться Ей можно было лишь до тех пор, пока часы не показывали: шабаш, сроки для очередной жертвы исполнились… Тогда Она брала косу и отлучалась на несколько минут. Вот фокус-то: в самых же разных точках Земли находились жертвы, но у Нее любая из них отнимала лишь несколько минут — как это, Господи?! А после — снова за стол. Цедить холодный чай, всем видом своим показывая, что раздражает Ее здешний сервис! Во время чаепития Смерть распечатывала новенькую колоду карт. (Говорить ли, что было изображено на их «рубашках», с тыльной, то есть, стороны?.. Черепа, разумеется!) Смерть раскладывала пасьянс. И — что поразительно — пасьянс всегда у нее сходился! При этом радость Ее выражалась смехом, который пугал окружающих куда больше, чем гнев Ее…

Лакеев между тем от себя не отпускала! Вся процедура — вместе с отлучками по палаческим делам — тянулась часами, и люди изнемогали за Ее плечом от стояния на онемевших ногах. И от страха, конечно. По мнению же самой гостьи, эти дворцовые лакеи были плохо вышколены, возмутительно недогадливы. Предлагают долить погорячей и покрепче! Ну не болваны ли?..

— Наоборот, милейшие: похолодней! Ледяного! Побольше льда! Прямо в самовар закладывайте лед, недотепы! — командовала жуткая гостья, и у молодого слуги Базиля просто отнимались ноги по дороге на кухню…

Наш рассказ или отчет — он как раз со слов этого Базиля записан: такой сон снился бедняге — и не как-то раз, а каждую ночь! Да разве ему одному? Чтоб далеко не ходить, извольте: знакомая нам Люси-Не-Поддамся-Не-Проси с изумленным видом клялась, что ей показывали в четверг тютелька в тютельку такое же сновидение! Услыхав об этом, две графини и одна виконтесса самолично явились на кухню — потолковать об этом с Люси и Базилем: сны и у них были такие же!

* * *

— Что же, — могут спросить, — все поголовно, что ли, скисли в этой Пухоперонии? Все забыли, как радоваться?

Нет, зачем же все. Возле большинства домов еще разгуливали по два-три гуся. Значит, эти семьи могли предвкушать гусятину на обед и, следовательно, протягивать ноги не собирались пока… Одни были тонкими ценителями крылышка гусиного, другие — ножки, третьи — шейки… вот вам и темы для оживленных, даже запальчивых дискуссий, стало быть! Все, правда, медлили заносить кухонный нож над последней своей гордостью и последним оплотом благополучия — над этими двумя-тремя… Все последнее по-особому дорого, вызывает сентиментальные сожаления и вздохи… пухоперонцы глотали их вместе с голодной слюной… Гуси могли важничать, скажем, до… до послезавтра… если