случаях принято говорить, что мы воспринимаем осмеиваемое явление сатирически, и испытываемое нами более жёсткое чувство комического, рождающее более гневный, негодующий смех, может быть названо чувством сатирического или чувством сатиры.

Некто по фамилии Облачкин, оставивший свои воспоминания о Пушкине, писал о том, как, придя со своими стихами к великому поэту, рассказал ему о своих неприятностях, возникших на службе, и Пушкин посоветовал ему подать в учреждение просьбу. Вот как описывал Облачкин этот эпизод:

«Только смотрите, – промолвил он (то есть Пушкин) очень серьёзно, – напишите просьбу прозой, а не стихами».

Я невольно улыбнулся.

Пушкин заметил мою улыбку и захохотал во весь голос, беспечно, с неподражаемой весёлостью:

“Я вам сделал это замечание насчёт просьбы затем, что когда-то деловую бумагу на гербовом листе я написал стихами, и её не приняли в присутственном месте. Молод был, очень молод, так же, как и вы теперь молоды, очень молоды и пишете стихи, так, пожалуй, по привычке вместо прозы напишете стихами, и уж тогда, делать нечего, второй раз придётся вам писать просьбу прозой. А писать просьбы дело очень скучное и неприятное…”»

Мы понимаем, почему так смеялся Пушкин, вспомнив о своей оплошности, которую совершил в молодости, да и нам самим становится смешно, когда мы читаем об этом. Наш смех всё же – не смех радости, а смех осуждения. Несмотря на то что мы считаем Пушкина безусловно хорошим человеком, прекрасным, даже великим, мы всё же осуждаем его за несколько необдуманный поступок, но осуждаем мягко, юмористически, понимая, что для него было трудно не написать деловую бумагу стихами, которыми он был так увлечён в молодые годы.

Известно, что наш гениальный сатирик Салтыков-Щедрин был человек крайне прямой, непосредственный, бескомпромиссно честный. Он, как сообщает о нём А. М. Унковский, всегда говорил только то, что думал, и даже не умел скрывать того, что приходило ему в голову. Вот что пишет в своих воспоминаниях С. Н. Кривенко, который работал вместе с Салтыковым-Щедриным в редакции журнала «Отечественные записки»:

«Иногда сущие недоразумения и неумение самого Салтыкова выразить то, что он хотел, были причиною того, что к нему некоторые неохотно шли. Помню, например, был такой случай. Говорю я одному из сотрудников, про которого он (Салтыков) часто вспоминал, почему он не зайдёт к нему, а он мне отвечает:

– Как я к нему пойду… Представьте, прихожу в последний раз: “Ну, здравствуйте, садитесь”, – говорит, как вдруг в это время кто-то позвонил, а он и говорит: “А вот и ещё чёрт кого-то принёс”».

«Я глубоко убеждён, – пишет дальше Кривенко, – что Салтыков не хотел этого сказать, что сорвавшаяся у него фраза не только не имела отношения к собеседнику, но даже и к тому, кто вновь пришёл, а просто выражала досаду, что помешают поговорить с человеком, которого он хотел видеть; между тем фраза вышла такой неудачной, что произвела обиду».

Нам, конечно, понятно, что Салтыков вовсе не хотел обидеть пришедшего к нему сотрудника, однако нас разбирает смех, когда мы пытаемся представить себе, как он говорит: «А вот и ещё чёрт кого-то принёс», увидев, что вслед за вошедшим ещё кто-то идёт. Мы понимаем, что Салтыкова, должно быть, частенько отрывали от дела ради какой-нибудь чепухи, в то время как он мог быть охвачен своими писательскими мыслями, когда образы носятся в голове, когда рука тянется, как говорится, к перу, перо к бумаге… Если в такие моменты к нему кто-нибудь приходил, он мог думать с досадой: «Опять чёрт кого-то принёс», даже не задаваясь вопросом, приятное посещение предстоит или нет. Вот и тут эта привычная мысль просто вырвалась у него, поскольку под рукой оказался собеседник, а сам он, находясь во власти своих эмоций, и не заметил, что пришедший мог принять его слова на свой счёт.

Понимая всё это, мы не судим Салтыкова слишком строго, и если осмеиваем его промах, то не сатирически, а мягко, юмористически. Иначе говоря, его поступок внушает нам чувство юмора, а не чувство сатиры.

А вот пример из другой области.

Во второй половине прошлого века в печати подвизался реакционный публицист, защитник самодержавия Михаил Никифорович Катков, который вёл ожесточённую борьбу с передовым течением в русской литературе и общественном движении, выступал против Чернышевского, Добролюбова, клеветал на Герцена; человек, которого Тургенев называл самым гадким и вредным человеком на Руси.

Однажды этому Каткову понадобилось зачем-то пойти к Достоевскому, и там он у него скатился с лестницы, сильно повредив при этом ногу. В письме к одному своему знакомому, Николаю Алексеевичу Любимову, Достоевский пишет:

«Убедительнейше прошу Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич, передать многоуважаемому Михаилу Никифоровичу чрезвычайное сожаление моё в том, что я послужил как бы причиною его трудной и мучительной, должно быть, болезни. В газетах я прочёл, что он, посещая меня, оступился на лестнице в мою квартиру. Мне это очень больно. Как его здоровье теперь? Пишут, что ему легче».

В другом письме другому своему знакомому В. Пуцыковичу Достоевский пишет:

«Всё это время Катков был очень болен, карбункул на коленке, который ему взрезали и который он получил при падении на лестнице моей квартиры, когда делал мне визит в Петербурге».

Хотя теоретически нам хорошо известно, что смеяться над падением допустимо только в том случае, если это произойдёт без увечья, мы всё же не можем сдержать усмешки, читая о злоключениях этого черносотенца на лестнице, с которой он так неудачно свалился. Без сомнения, наше отрицательное отношение к его подлой реакционной деятельности вынуждает нас быть менее чувствительными к его несчастьям и воспринимать происшедший с ним случай уже не юмористически, а сатирически.

Известно, что Салтыков-Щедрин в начале своей литературной деятельности служил вице-губернатором и прославился непримиримой борьбой со взяточничеством, которое процветало среди тогдашних чиновников. В воспоминаниях С. Н. Егорова есть рассказ об одном рязанском чиновнике-взяточнике, который, узнав, что к ним в Рязань назначили вице-губернатором Салтыкова, перепугался до такой степени, что упал в обморок.

Об этом происшествии тоже невозможно читать без смеха, хотя мы и не смеялись бы, если бы знали, что чиновник был человек честный, хороший и упал в обморок не от испуга, а узнав, например, о несчастье, случившемся с кем-нибудь из его близких. Здесь, как и в предыдущем случае, наш смех рождается чувством сатиры, то есть той острой формой чувства комического, которая не смягчается симпатией, доброжелательством.

Таким образом, мы испытываем обычно не просто чувство комического, а либо более мягкое чувство юмора, рождающее смех по адресу людей, которых мы считаем хорошими, либо более жёсткое чувство сатиры, рождающее смех по адресу людей, которых мы считаем плохими. В