Вокруг слишком много неопределённости. Мне нужен хороший план. Разве план не очевиден? Я видел его там, у жаровни, под действием психотропов, в состоянии абсолютной ясности, и теперь мне осталось лишь отчеканить его в своей голове и привести в исполнение. Я не понял его сразу: я считал, что свободен от Рыкованова, но эта свобода не абсолютна. Владевшая мной эйфория была лишь следствием химического воздействия на мозг. Но в этой эйфории я также увидел тысячу связей, которые не позволяют мне вырвать себя из «Чезара» и «Чезар» из себя. Нужно испробовать все средства.

План таков: я возвращаюсь в Челябинск, назначаю Рыкованову встречу и показываю всё, что нашёл. Возможны два варианта. Более вероятно, что Рыкованов примет мои аргументы, уголовное дело прекратят, и я снова окажусь в седле, на своём месте. Думаю, так и будет: он не сможет отмахнуться от меня, глядя в глаза, как сделал это по телефону. Если у медведя ещё сохранился нюх, он меня поймёт.

Но всё же возможен второй вариант: Рыкованов откажется принимать мои аргументы и снова повторит: «Беги, Кирюша, беги!». Он может сдать меня ментам или разобраться со мной самостоятельно. Что тогда, Кирюша?

Моя переговорная позиция будет слаба, если я не продумаю всё до конца. Я не должен бояться любого исхода, потому что Рыкованов почувствует страх и обратит его против меня. Я должен быть уверен, что достигну цели. Так что же ты сделаешь, Шелехов, если Рыкованов тебя не услышит?

Я его застрелю.

Застрелю не из чувства мести или ради спасения своей шкуры: чтобы спасти её, лучше держаться подальше от Челябинска. Но если Рыкованов не захочет меня слушать, значит, он окончательно утратил свою способность отличать чёрное от белого, и значит, правильными были мои видения там, у жаровни, когда я осязал существование мира после Рыкованова.

Я не прощу предательства в глаза. Я совершу это по его же заветам, ибо он сам воспитал меня таким. Я окажу миру услугу. Со смертью Рыкованова начнётся новый этап, и вчера я впервые осознал эту возможность.

Но не стоит опережать события. Я не буду делать поспешных выводов и считать откровением любую шальную мысль. Я всё поверю опытом, а опыт не обманывает.

Нужно сработать спокойно, быстро, как автомат. Мне это по силам. Приближаясь к развилке, чувствуешь азарт. Да, Анатолий Петрович, ты сам решишь свою судьбу, а я стану лишь стрелкой компаса, которая укажет твой путь.

Осталось вернуть пистолет, который забрал у меня Ронис. Сделаю это вечером. Не захочет отдавать — верну силой. А сейчас спать.

Спать было нелегко, и вторую половину дня я пролежал в душном сарае, иногда проваливаясь в сумрак забытья. Сердце колотилось гулко, словно играло в груди мячом. Нога мозжила. Мысли были тяжёлые, как после суточного дежурства. Мухи ползали по мутному стеклу и бились о него головами. Заходил Ронис: я сказал ему о наших планах, он не возражал. Лис его предупредил.

Я спросил про пистолет.

— Получишь свой пистолет, — буркнул Ронис.

Мне не понравился его тон: может быть, Ронис уже имел планы на моё оружие, только напрасно. К полуночи оно будет у меня, а сейчас важно хоть немного поспать.

Я стал дышать по системе, которой научил меня один боец спецназа: четыре секунды вдох, семь задержка, восемь выдох. Постепенно голова проветрилась от мрачных мыслей, и я заснул.

Проснулся я внезапно в полной темноте. Пульс бешено стучал в ушах, шея была мокрой, и по нарастающему гулу я чувствовал приближение приступа. Я снова стал дышать по системе четыре-семь-восемь, нащупывая телефон Эдика. Он показывал полпервого ночи 2 июля.

2 июля… Значит, сегодня годовщина Аргуна. Сколько же лет прошло? Девятнадцать. Девятнадцать лет, а кажется, словно я ещё вчера лежал, утыканный стеклом, как праздничный торт. Я вижу это зрелище: ноги, живот и грудь с торчащими из них мелкими осколками, вокруг которых ползут кровавые круги. Стеклянный кубик в щеке, в скуле, под глазом. Удивляет отсутствие боли, словно наблюдаешь за чужим, онемевшим телом. А потом волной приходят звуки, крики, стрельба, и всё происходит само собой: автоматный рожок, затвор, цель, отдача, звон гильз и брызги штукатурки от шальных пуль.

Боевики держали нас в котле всю ночь. Они владели инициативой и владели нами. Они издевались, заставляя нас реагировать на вспышки у соседних домов, на случайные звуки. Скольких мы уничтожили? Данные расходятся, но не так много: может быть, человек пять.

И вот мы снова в осаде, только теперь по-крупному. Орда стоит широким фронтом, Орда проникает внутрь России. Но теперь мы не сидим в осаде, мы идём первыми. И ты, Шелехов, больше не будешь стрелять в чёрное молоко ночи. Если ты чему научился за эти годы, так это умению выбирать цель. Я добьюсь права убивать сарматов, а если Рыкованов лишит меня этой возможности, я убью его.

Надо идти. Срочно идти. Где же Лис, чёрт возьми? Мы ведь договаривались ехать перед закатом. Где Ронис с его колымагой?

Подсвечивая телефоном сарай, я нашёл костыль и шлёпанцы, выскочил на поляну, огляделся. Ночь была безлунная и глухая. Посёлок спал. Светодиодные лампы освещали углы построек. Дом Тогжана тускло светил из-под ставень. В темноте за домом мелькнули хищные глаза: Ронис говорил, что на острове водятся лисы.

Проклятый Лис! И где Кэрол? Неужели они меня бросили? Я должен был почувствовать это раньше!

Я быстро зашагал к дому Рониса, впрыгнул на крыльцо и принялся долбить в дверь. Послышались тяжёлые шаги, завибрировали доски, что-то упало в прихожей. Ронис, одетый в хлопковое бельё, отпер, сонно моргая. Ночь была прохладной, и от него шёл жар тела, только что вынутого из постели.

— Где все? — спросил я.

— Спят.

Он прикидывался удивлённым.

— Как спят? Почему? Мы должны выходить в ночь.

— Не получится идти, Кирилл, патрули там. Лис уже проверил. Иди спать, завтра решим.

Он хотел прикрыть дверь, но я сунул колено и вцепился в край.

— Почему меня не разбудили?

— А зачем? Не стали тревожить. Тебе если не спится, у меня снотворное есть.

Он оттопырил мизинец, намекая на