Естественно, Линдон на обман не поддался. Позвонил Гарриману и узнал, что инициатива исходила от Кеннеди, а вовсе не от него. И сам Джонсон, и Госсекретарь Дин Раск расценивали гарримановский прием с Джеки в качестве украшения как «проводы Бобби в Нью-Йорк». К Джеки Джонсон по-прежнему относился необычайно деликатно. Без устали приглашал ее в Белый дом, действуя через Кенни О’Доннела, чтобы не давить на нее и не создавать впечатления, будто он использует ее в своих целях.

Невзирая на всю джонсоновскую лесть, Джеки могла не позволить ему греться в лучах ее политической славы, но Бобби – совсем другое дело. Вероятно к облегчению Джонсона, на съезде она не появилась. Кроме того, он планировал отодвинуть семейство Кеннеди в сторону, настояв, чтобы фильм памяти Джона Кеннеди, «Тысяча дней» (A Thousand Days), показали уже после представления кандидатов.

«Я не думаю, чтобы Джеки вообще приехала на съезд, если б Бобби не баллотировался в сенат, – говорил Уильям ванден Хьювел. – У них возникли некоторые разногласия из-за ее позиции, но она все-таки приехала в Атлантик-Сити и привлекла к себе огромное внимание делегатов. Была почетной гостьей на приеме нью-йоркских демократов, а это – кульминация съезда».

Вечером в четверг Джеки прилетала в Атлантик-Сити вместе с Юнис, Джин и Пэт как раз к началу приема у Гарримана. Возле отеля ее встречала огромная толпа, многие плакали. Эмоции в тот вечер зашкаливали. На приеме Фредерик Марч и его жена Флоренс Элдридж читали любимые стихи Джона и отрывки из самых известных его речей. Когда Марч декламировал «Свидание со смертью», почти у всех на глаза набежали слезы. Бобби и Джеки особо отметили делегации, благодаря которым на съезде 1960 года Джона выдвинули кандидатом в президенты. Джеки произнесла короткую, но проникновенную речь: «Спасибо, что вы все пришли – все, кто помогал президенту Кеннеди в 1960-м. Пусть его свет вечно озаряет весь мир».

Еще один вклад Джеки – цитата из Шекспира, которую она вставила в финал выступления Бобби перед фильмом. Когда Бобби поднялся на трибуну, все приветствовали его стоя, и овации не стихали тринадцать минут. «Уже эти совершенно спонтанные аплодисменты, – писал Time, – стали свидетельством… магического действия имени Кеннеди и его памяти». Поблагодарив делегатов за «поддержку и силу, какую они придавали Джону Кеннеди после его избрания президентом Соединенных Штатов», Бобби продолжал: «Когда думаю о президенте Кеннеди, я вспоминаю сказанное Шекспиром в “Ромео и Джульетте”:

Когда же он умрет, возьми его

И раздроби на маленькие звезды:

Тогда он лик небес так озарит,

Что мир влюбиться должен будет в ночь

И перестанет поклоняться солнцу»[1].

Таким «солнцем» мог быть один лишь Джонсон. Артур Шлезингер тщетно гадал, сознательно ли Бобби или Джеки выбрали столь провокационную цитату. Впрочем, возможно, Джеки, восхищенная красотой этих поэтических строк, не задумывалась об их интерпретации. Как ни странно, сам Линдон Джонсон, очень восприимчивый к кеннедевским выпадам, на сей раз, похоже, не обиделся, вероятно, потому что не слышал выступления Бобби. Он пришел уже после демонстрации фильма…

Джеки отвернулась от своей прежней жизни в то же время, когда Бобби взял курс на Нью-Йорк. Она уехала из Вашингтона в середине июня, чтобы посетить в Нью-Йорке благотворительный ужин, устроенный с целью сбора пожертвований для Библиотеки Кеннеди. 2 июля она позвонила Мэри Галлахер и уведомила ее и Эвелин Линкольн, что переезжает в Нью-Йорк на постоянное место жительства. 7 июля новость сообщили официально, а также объявили, что в штате Джеки останутся Нэнси Таккерман и Пэм Турнюр (расходы на содержание ее офиса, включая почтовые льготы, возьмет на себя правительство). На следующий день Джеки по телефону известила Мэри Галлахер, что более не нуждается ни в ней, ни в Прови. В начале августа она ненадолго приезжала в столицу, а 10 сентября окончательно собрала вещи и покинула дом. Вашингтонский период подошел к концу. Дом в Джорджтауне и Уэксфорд Джеки выставила на продажу. Проведя несколько сентябрьских дней в Хаммерсмите, она переехала в Нью-Йорк и, пока отделывали квартиру на Пятой авеню, остановилась в отеле Carlile. Бобби купил квартиру на Юнайтед-Нэшнз-плаза и снял большой дом в Глен-Коуве на северном берегу Лонг-Айленда. В десяти минутах ходьбы Джеки сняла коттедж в поместье Луизы Морган.

В первый год траура Джеки терзали резкие перепады настроения. Порой она погружалась в депрессию, оплакивая потерю Джона, мучилась чувством вины, что не сумела спасти мужа и недостаточно помогала ему на посту президента. 31 января, перед отъездом из дома Гарриманов, Джеки открыла душу в письме британскому премьер-министру Макмиллану, с которым Джон, несмотря на разницу в возрасте, очень дружил. Она рассказала о своих мучительных попытках примириться со смертью мужа и о том, какой потерянной чувствует себя без Джона.

От боли было не укрыться. В марте Джеки пришлось еще раз пережить весь ужас случившегося, давая показания комиссии Уоррена. Одна из подруг вспоминает, как Джеки тогда «вдруг заговорила о тех трех роковых минутах в Далласе. Смогла бы она заслонить мужа от пули, если б повернулась вот так… или так? Она снова и снова мысленно прокручивала те роковые минуты. Сущий кошмар…»

В том же месяце, когда историк Тедди Уайт, прихватив свои торопливые заметки, покинул ненастный Хайаннис-Порт, Джеки предприняла следующий шаг по сохранению памяти возлюбленного Джона, одновременно пресекая несанкционированные вторжения на сокровенную территорию. По слухам, Джим Бишоп, автор книги «День, когда застрелили Линкольна» (The Day Lincoln Was Shot), обратил пристальное внимание на убийство Кеннеди. Осенью он приезжал на день в Белый дом, чтобы собрать материал для статьи в Reader’s Digest, и вызвал неудовольствие Джеки, так как задавал слишком много личных вопросов. Выпытывал Прови о режиме сна президента, а Джорджа Томаса – о содержимом президентского гардероба. Президент тогда посмеялся над возражениями Джеки, сказав, что статья Бишопа дойдет до миллионов людей и обеспечит отличную рекламу. Джеки, однако, этого не забыла. Если что и будет написано об ужасных событиях в Далласе, то только под ее контролем.

Уильям Манчестер, уважаемый профессор-историк из Уэлслианского университета и безоговорочный почитатель Кеннеди, написал книгу о президенте, которого охарактеризовал так: «Он был умнее меня, смелее, начитаннее, красивее, остроумнее и проницательнее, единственное, что я умею лучше, – писать». Он даже переслал гранки книги Джону на проверку. «Боб Кеннеди, – писал он, – впоследствии рассказал мне, что после одного из вечеров, проведенных мною в Белом доме наедине с его братом, президент рассказал жене о своем уважении ко мне, и миссис Кеннеди вспомнила об этом после похорон». Впрочем, Манчестер не слишком обольщался по поводу причин, побудивших Джеки остановить выбор на нем: «История хорошая, но я в нее не верю. Не так уж я нравился президенту. Думаю, Джеки выбрала меня, поскольку считала сговорчивым».

«“Мистер Манчестер!” – произнесла она своим неповторимым голосом, войдя в гостиную и порывисто закрыв за собой раздвижную дверь, потом слегка поклонилась. Первая встреча состоялась за несколько минут до полудня 7 апреля 1964 года. Джеки была в черной вязаной кофте и желтых брюках, она лучезарно улыбалась мне, и я подумал, что в свои тридцать четыре года она казалась намного моложе, больше двадцати пяти не дашь, – вспоминал историк. – Первое впечатление, которое позднее не изменилось, – передо мной великая трагическая актриса. В лучшем смысле слова. В те трагические дни американской истории нам, чтобы объединиться в скорби, был необходим высокий образ осиротевшей первой леди, и Жаклин Кеннеди – в отличие от Элеоноры Рузвельт, женщины в иных отношениях куда более выдающейся, – предстала перед нами в незабываемом образе национальной героини. Одна из причин этого триумфа – ее чисто женские инстинкты. Встретив тебя в аэропорту Хайанниса, она тут же протягивала ключи от автомобиля. Мужчина ведет машину, женщину везут – вот ее логика, невозможно себе представить, чтобы Джеки сожгла бюстгальтер, как это делали феминистки, или объявила романтическую любовь контрреволюционной». Манчестер получил от Джеки полную дозу неотразимой беззащитности, ранимости и смирения.