Пресловутые набеги не были столь многочисленными и успешными, как, возможно, ожидалось, отчасти из-за слабых мест в рядах самих «вольных стрелков», о чем уже говорилось, отчасти по причине своевременности принимаемых немцами соответствующих контрмер. Все же их отдельные случайные успехи и непрерывная угроза вынудили Мольтке не ослаблять внимание и держать диверсантов в страхе. Объектом диверсий «вольных стрелков» в Вогезах была железнодорожная линия Висамбур – Нанси. Так продолжалось до тех пор, пока Вердер не провел в сентябре продолжительную операцию по зачистке этого района Эльзаса. Лесистая местность между Сеной и Марной южнее Эперне так и не была очищена от «вольных стрелков», и нападения на транспортные пути, включая железные дороги в верхнем течении Сены, в долине Армансона и в долине Йонны прекратились лишь с прибытием 7-го корпуса в Шатийон-сюр-Сен в конце ноября, и даже тогда тщательно спланированные и разрушительные набеги продолжались до конца войны. Самый успешный из всех произошел в ночь на 22 января 1871 года, когда небольшая группа, проделав путь в 90 километров из Лангра, взорвала виадук в Фонтенуа-сюр-Мозель на крайне важном участке между Фруаром и Блемом, через который осуществлялись и переброски сил немцев, и войсковой подвоз. Увы, но героические усилия французов оказались бесполезными. С падением Мезьера северные линии оказались в распоряжении немцев, а операция французов произошла за считаные дни до этого. Если бы французы провели акцию тремя месяцами ранее, как часть запланированной программы затруднения действий противника, трудно даже предсказать, что смогло бы уберечь систему войскового подвоза немцев от полного паралича, пусть даже временного.

Ответственность за оборону линий коммуникаций была частично возложена на тыловые службы армий и частично на генеральных губернаторов, назначенных Мольтке для управления оккупированными районами. Генеральные губернаторы были назначены для Эльзаса, для Лотарингии, еще один постоянно находился в Реймсе и отвечал за провинции между Парижем и Лотарингией, еще один пребывал в Версале и занимался провинциями к северу, к югу и к западу от столицы. От генеральных губернаторов Мольтке постоянно получал запросы направить в их распоряжение большее количество войск, которые ни Мольтке, ни Роон, скорее всего, не могли выполнить. Согласно имеющимся данным, общее количество человек, занятых в тыловых службах и осуществлявших общий контроль над оккупированными территориями, к концу войны насчитывало свыше 110 000, и почти все они были в составе ландвера. Частично интенсивной охраной линий, частично усаживая в поезда видных французов в качестве заложников, частично возлагая на мирное население окрестностей ответственность за акты саботажа на их территории – так, на жителей Фонтенуа-сюр-Мозель наложили штраф в размере 10 миллионов франков – немцы поддерживали более или менее бесперебойное функционирование служб, но сумели обеспечить войсковой подвоз лишь в минимальных объемах.

Что же касалось «вольных стрелков», Мольтке еще в начале кампании объявил, что если национальную гвардию следует рассматривать как полноценную воюющую сторону, то «вольные стрелки», не имевшие никаких законных прав на ношение оружия, подлежали расстрелу на месте. Позже это распоряжение было ужесточено. В тех случаях, когда обнаружить виновных не представлялось возможным, ответственность за чинимые ими диверсии автоматически возлагалась на коммуны. «Как показывает опыт, – писал Мольтке в штаб 2-й армии, – уничтожение принадлежащей диверсантам собственности и есть наиболее эффективный способ взять ситуацию под контроль. Если же участие в диверсиях носит массовый характер, разрушению подвергать целые деревни». Он писал в Бургундию Вердеру: «Самая суровая кара должна быть избрана в отношении жизни виновного и принадлежащей ему собственности, это и рекомендуется Вашему Превосходительству, когда целые округа должны нести совокупную ответственность за деяния отдельных жителей в случае невозможности доподлинно установить их личности».

Немцы тщательно исполняли упомянутые распоряжения, что, разумеется, никак не способствовало добросердечному к ним отношению местного населения и что оставило после себя самые недобрые воспоминания, отравлявшие отношения не одному поколению жителей обеих стран. Суровость вынесенных учрежденным в Нанси судом приговоров по обвинению в совершении преступлений против немецких войск вызывала протесты даже в Берлине. Но в то же время все их действия нельзя втиснуть в прокрустово ложе «репрессий». Вторгшиеся во Францию немецкие войска, согласно неоспоримым свидетельствам не только наблюдателей от нейтральных стран, но и самих французов, отличались дисциплинированностью, выдержкой и трезвомыслием. Сами французы вынуждены были с грустью признать вопиющие отличия в поведении немцев на марше – аккуратность, исполнительность, собранность, проявляемое при проведении реквизиций понимание – от толп пьяных мародеров, которым уподоблялись их собственные войска[46]. Это был контраст не просто между тевтонцами и римлянами или – как в более широком смысле утверждала немецкая сторона – между дисциплинированным лютеранским благочестием и вырожденцами-революционерами, вольнодумцами, но и между двумя различными способами ведения войны. Французские войска вели себя так, как европейские армии 400 лет назад, – грабили, насиловали, пьянствовали. Ни Тюренн, ни Мальборо, ни Мориц Саксонский, ни Наполеон I, ни Веллингтон не усматривали в этом ничего странного. Но при наличии штаба и функционировавшей как подобает службы войскового подвоза Мольтке подобное поведение было просто излишним, и впервые в истории появилась возможность избежать его. Планы маршей разрабатывались теперь с научной точностью, всякого рода отщепенцы и отставшие от своих частей солдаты сурово наказывались. Регулярные и обильные поставки устраняли грабеж населения как необходимость. Немецкие войска состояли не из изнуренных тяготами сверхсрочной службы лиц, а из резервистов, совсем недавно расставшихся с гражданской жизнью, не успевших позабыть ее нормы и эти нормы соблюдавших – неприкосновенность собственности и женщин своих врагов. Но никакая армия на вражеской территории не ведет себя безупречно, в каждой армии всегда были и есть исключения. Продвижению немецких войск по Франции – как и таковому французских войск – сопутствовал беззастенчивый грабеж, продвижение это сопровождалось в целом отдельными нетипичными и ужасными фактами, запечатлевшимися в умах мира и на долгие годы замаравшими облик дисциплинированного и сдержанного солдата.

Кроме того, с затягиванием войны до зимы и в связи с резкой активизацией «вольных стрелков» немцы ощутили еще более глубокую ненависть к стране, с которой воевали и которая всеми способами, в том числе и нечестными, пыталась продлить бессмысленное кровопролитие. «Война, – писал один немецкий офицер, участник кампании на Луаре в ноябре, – постепенно приобретает все более и более отвратительный характер. Убийства и поджоги – теперь повестка дня с обеих сторон, и все наши мольбы к Всемогущему Богу в конце концов положить ей конец, похоже, безответны». «Мы с каждым днем ненавидим их больше и больше, – писал другой служащий прусской армии, вполне нормальный и цивилизованный человек, с ужасом взиравший на падение морали войск, обусловленное горечью и ожесточенностью. – Могу Вас заверить, что и в интересах нашего народа положить конец этому воистину расовому смертоубийству. За жестокие атаки мстят злодеяниями вполне в духе Тридцатилетней войны». Дисциплинированность, которая еще летом вынуждала немецкие войска уважать собственность мирного населения, постепенно падала.