дела, дверь кабинета неожиданно отворялась и перед опешившими подданными Государя проносился с криками младший сын с обнаженной детской саблей и скрывался за другой дверью, прежде чем отец мог издать хоть один звук.

Много и другого подобного случалось. Михаил был вообще «озорник, каких поискать». Отец «делал выговоры», но к своему «Мишкину» относился с нескрываемой любовью, которая лишь возрастала.

Ольга же вообще, казалось, так никогда не будет взрослой. Она отличалась такой резвостью, что даже Мишкина превосходила. Они ее с Минни иначе, как «беби», и не называли. В 1891 году, девятый день рождения Ольги, прошел без Марии Федоровны. Александр подробно описал свои чувства в этот «памятный день»:

«Сегодня после чаю дал Ольге подарки, мы были только втроем с Мишей, происходило у меня в кабинете. Беби до того была рада и счастлива, что кидалась на меня благодарить несколько раз, а потом от радости валялась на диване и на полу. Грустно и странно мне было быть одному в эту минуту. Какой счастливый и радостный был этот день в 1882 году, и именно всегда я так желал, чтобы кто-нибудь из детей родился в Коттедже (дворец в Петергофе. – А.Б.). Этот день я люблю бывать здесь.

Теперь пора кончать, уже 21/2 часов утра, и порядочно устал. Прости за каракули, но перо отвратительно, пробовал переменить – еще хуже. Скоро буду еще писать. Ольга была так довольна твоим письмом из Москвы, которое я ей привез, я забыл об этом написать. Она уселась у меня в кабинете на полу и читала про себя, пока я читал бумаги».

Ему так не хватало общества жены. Конечно, и когда не разъезжались, а жили вместе, то и тогда днем виделись урывками: на приемах, за завтраком, дневным чаем, обедом. Даже Царские трапезы редко обходились без посторонних. Почти всегда присутствовал кто-нибудь из семейства, приглашенные из числа сановников, царедворцев или именитые иностранцы. Но все равно душа радовалась, что Минни рядом, и всегда знал, что ночью они будут вместе и только вдвоем. Разлуки отнимали эти отрадные надежды. Оставалось лишь ждать весточек и грядущей встречи, всегда долгожданной.

«Ужасно благодарю тебя за твое милейшее письмо, которое получил вчера, и за рисунки цветов, которые на этот раз очень удались, и так на письмах это хорошо и мило. Письма твои доставляют мне огромное удовольствие и пополняют мою одинокую жизнь, а вместе с тем я из них знаю все, что вы делаете и как проводите время».

«Целый день ждал телеграмму от тебя и ничего; очень грустно! Это первый раз, что целый день прошел без вести от тебя, душка Минни! Дай Бог, это последнее письмо и что после этого мы, наконец, увидимся. С нетерпением жду вашего возвращения; страшно скучно и грустно одному здесь. Что за чудная, светлая ночь, но пора кончать и ложиться спать» (5 июня 1891 года).

Прожив в браке двадцать восемь лет, Александр III относился к Минни не менее трепетно, чем в первые годы брака. Она теперь для него даже значила больше, чем раньше. Она стала для него опорой, надеждой, источником сил, которых с каждым годом становилось все меньше. Если его маленькой жены не было рядом, и представить не мог, как бы сумел без перерыва тащить этот страшно тяжелый груз государственных забот. Она относилась к жизни с таким восторгом, умела наполнить окружающий мир радостью. Везде видела светлое, никогда долго не грустила. Жизнь озарялась светом при ней. Он учился у нее жизнелюбию.

«Наконец, получил твое письмо из Абас-Тумана. Я ждал его с большим нетерпением и страшно благодарю за него; такое длинное и интересное, и оно доставило мне огромное удовольствие. Я вижу, что путешествие было довольно утомительно в колясках и сидеть так довольно скучно, а в особенности еще в скверную погоду и холод. Но теперь зато ты наслаждаешься с милым Жоржи и хорошей погодой, а в особенности спокойной жизнью и чудесным горным воздухом…

В твоих комнатах все устроено, как будто ты здесь; масса цветов и чудесных роз. На грядках перед нашими окнами все покрыто крокусами, что очень мило, но утки решили, что это совершенно излишнее украшение, вырывают из земли и съедают, несмотря на энергичное сопротивление городового, который их отгоняет».

Дети вырастали, у них складывалась своя жизнь, возникали интересы и заботы, не ведомые отцу. Он это чувствовал и знал, что по-другому и быть не может. Понимая умом, сердцем не мог примириться и делился обидами с женой. В апреле 1892 гола он отправил ей в Абас-Туман обширное послание, где выплеснул все сокровенное, наболевшее:

«Ники все еще в Петербурге, что он делает, я не знаю, он ничего не телеграфирует, не пишет и не спрашивает у меня какие-либо известия от тебя. Я должен сознаться, что для меня лично это приятно, так как здесь (в Гатчине) он скучает, не знает, что делать, а знать, что он остается здесь только по обязанности и видеть скучающую фигуру для меня невесело. С маленькими детьми гораздо лучше, и они, и я довольны, и нам отлично вместе».

Но закон жизни был неумолим, маленькие неизбежно становятся большими. «Вообще, когда дети подрастают и начинают скучать дома, невесело родителям, да что же делать? Так оно в натуре человеческой». Какими бы они ни были учтивыми и любезными, между родителями и детьми встает часто незримая, прозрачная, но стена.

«Ксения теперь меня вполне игнорирует, я для нее совершенно лишний: разговоров никаких, никогда ничего не спрашивает, ничего не попросит, а рад был бы ей сделать удовольствие, хоть в чем-нибудь. Например, в прошлом году зимою, когда Ники не было, я ездил с нею раза два-три кататься в санях и сказал ей, что, если и когда она захочет, чтобы сказала мне и я с удовольствием возьму ее с собой. Она ни разу не попросила меня.

В эту зиму я надеялся, что она хоть раз сделает мне удовольствие и попросит покататься с ней; нет, так я и не дождался. Наконец, я сам предложил раз поехать со мной, но неудачно, так как она должна была поехать с тобой в тот день. Я надеялся, что она мне скажет хоть что-нибудь потом, что ей жаль, что не удалось и что она попросит меня поехать с ней в другой раз, но не слыхал от нее ни единого слова, как будто я ей ничего не говорил.

Меня это очень и очень огорчило, но я не хотел об этом говорить потому,