По закону полиция вообще не имела права проводить никаких дознаний и следственных действий по отношению к членам Династии. Как только возникли предположения о причастности Великого князя, то глава полиции обязан был немедля доложить Государю. Однако прежде он все-таки решил оповестить отца.

Одним из весенних вечеров 1874 года граф прибыл в Мраморный Дворец, где состоялась его беседа с Константином Николаевичем. В очень осторожных выражениях глава полиции поведал брату Царя, что есть указания на то, что именно его старший сын Николай замешан в хищении. Хозяин Мраморного Дворца не произносил ни слова. Шувалов решил продолжить и заметил, что, понимая всю щекотливость ситуации, он предлагает ход: у него на примете есть один человек, готовый за деньги принят на себя вину Николая Константиновича.

Тут как прорвало. Константин Николаевич все уяснил и до конца не дослушал. Его сына Николу обвиняют в уголовном преступлении! Этого не может быть, потому что не может быть никогда! Великий князь сразу разглядел в речах Шувалова происки своих врагов, стремившихся опорочит его, второго человека в Империи, председателя Государственного Совета! Возмущению не было предела.

«Все это Вы изобрели лишь для того, чтобы распространять клевету о моем сыне, ваша жажда мести хочет его обесчестить. Я позову Николая, и посмейте в его присутствии повторить Ваши обвинения». Шеф полиции не собирался устраивать подобных разбирательств в столь неподходящей обстановке и немедленно откланялся.

Константин Николаевич тут же вызвал сына, который сразу же отмел все подозрения, назвав их «клеветой». Потом с отцом они долго возмущались, а Константин Николаевич решил, что Шувалов «мерзавец», которому его «подлость» не сойдет безнаказанно.

Шеф же полиции отправился к Царю, которого и оповестил о чрезвычайном происшествии. Александр II, выслушав доклад Шувалова, просто онемел. Обретя дар речи, стал задавать вопросы, выяснять, уточнять, и сомнений почти не осталось. Сын брата, его крестник, – вор и богохульник! Такого в истории Династии еще не случалось. Немедля вызвал Константина с сыном Николаем. Глядя племяннику прямо в глаза, спросил: «Ты это сделал?» И услышал в ответ тихое, но вполне различимое: «Да».

Если бы в тот момент земля разверзлась прямо под Зимним Дворцом, то, наверное, сыновья Николая I меньше были бы потрясены. Императора чуть удар не настиг. Красный, как кумач, Царь не нашел других слов, кроме одного: «Сумасшедший!»

Великого князя заключили под домашний арест, создана была секретная высочайшая тайная комиссия, призванная решить, что же делать с царским отпрыском.

События убыстрились, когда Царю доставили некий текст, то ли прошение, то исповедь, где, обращаясь к своему дяде Монарху, похититель драгоценностей восклицал: «Безумен я или я преступник? Если я преступник, судите и осудите меня, если я безумен, то лечите меня, но только дайте мне луч надежды на то, что я снова когда-нибудь увижу жизнь и свободу. То, что вы делаете, – жестоко и бесчеловечно».

И ни слова раскаяния, ни звука сожаления о содеянном! Александр II сам решил участь племянника: он был сослан под охраной сначала в Крым, затем в Оренбург, а потом и самый дальний угол Империи – в Ташкент.

Когда в 1881 году на престол вступил Александр III, то получил от своего двоюродного брата слезное послание, где тот просил дозволить вернуться, «чтобы поклониться праху незабвенного Государя» (Александра II).

Вначале новый Царь был склонен помиловать кузена Николу, разрешить ему вернуться. Но когда стал разбираться и выяснять, что тот делал и как себя показал, то благодушие улетучилось. Николай Константинович вел себя отвратительно. Поносил власть. Свою мать постоянно называл «дурой», обо всех прочих членах Династии отзывался не лучше и даже о нем, Императоре, говорил, что «у того ума не выше вершка». Александр III «собственноручно начертать изволил» ответ:

«Ты не достоин поклониться праху моего отца, которого ты так глубоко огорчил. Не забывай того, что ты покрыл нас всех позором. Пока я живу, ты не увидишь Петербурга».

Николай Константинович больше Петербурга так и не увидел. Почти безвыездно проживал в Ташкенте, пережил крушение Монархии и прислал даже по этому поводу радостную телеграмму А.Ф. Керенскому. Умер он от воспаления легких в начале 1918 года…

Когда случилась эта история с Николаем, осквернившим семейную икону, то мать, Александра Иосифовна, долго не могла прийти в себя. Потрясал сам факт участия ее Николы в таком возмутительном деле. Княгиня верила, что иконописный лик Богоматери охранял их семейный очаг, а что ждет их после случившегося? Страхи Великий княгини подтвердились, ничего хорошего впереди ей уготовано не было. Ее семейное счастье вскоре исчезло без следа…

Все оставшиеся годы жизни (а прожила она после «Николиной истории» тридцать семь лет) Великая княгиня никогда не забывала старшего сына. Портреты и вещи изгнанного украшали ее комнаты в Мраморном Дворце. Однако с ним самим больше встретиться не довелось. Старший сын ей не писал. Никогда. Сердце матери страдало от горя и печали, но, как член Царствующей Фамилии, она безропотно приняла волю Монарха.

Однажды, уже через шесть лет после тех несчастных событий, прошедшее напомнило о себе с неожиданной стороны. Принимая у себя американского посла в Петербурге, Александра Иосифовна вдруг услышала от него вопрос: «Что это за статуя стоит у Вас, Ваше Высочество?» Княгиня ответила, что это статуя работы известного итальянского мастера. «Так это же американка!» – услышала в ответ. «Какая американка?» – задала совсем неуместный вопрос несмышленая Великая княгиня. «Вашего сына Николая!»

Александра Иосифовна чуть не лишилась чувств. После того светский разговор быстро был прерван, а статуя вскоре была отправлена в Ташкент. Отдавая подобное распоряжение, Великая княгиня не преминула заметить: «Пусть он там, в пустыне, наслаждается видом своей бесстыдницы»[52].

Но не только неприятности со старшим сыном мучили Александру Иосифовну. Через тридцать лет после замужества она окончательно поняла, что муж не имеет к ней никаких чувств. Но этого мало.

Константин Николаевич (1827–1892) уже давно имел связь с бывшей балериной Анной Кузнецовой (1847–1922), которая ему родила четверых детей. Обо всем сам рассказал супруге и призвал ее «соблюдать приличия». И это говорил человек, который отрекся от законной жены, которой обещал перед алтарем хранить верность до гроба, человек, которой когда-то любовно называя ее «моя Санни» («Солнышко»).

Теперь все пошло прахом. Забыта не только их любовь, но забыты и дети. Мать не знала, как им рассказать об этом, и ничего не говорила. Они были великодушны: ни разу не задали ни одного вопроса, хотя о второй семье Константина Николаевича знали в высшем свете если и не