ноября наступил день рождения Марии Федоровны. Ей исполнилось 33 года. В Аничковом Дворце состоялся торжественный обед, прошедший в траурной атмосфере. У некоторых присутствующих возникло впечатление, что они находятся на панихиде. Фигурально говоря, так оно и было: не хватало лишь физического покойника. Но было прощание с прошлым, с дорогими воспоминаниями и чертами жизни, которым вряд ли найдется место в будущем, становившемся непредсказуемым. Все это понимали.

В декабре Цесаревич Александр послал письмо брату Великому князю Сергею Александровичу, находившемуся в Италии. В послании излил душевную боль.

«Про наше житье в Крыму лучше и не вспоминать; так оно было грустно и тяжело! Столько дорогих незабвенных воспоминаний для нас всех в этой милой и дорогой, по воспоминаниям о милой Мама́, Ливадии! Сколько было нового, шокирующего! Слава Богу, для вас, что вы не проводите зиму в Петербурге[49]; тяжело было бы вам здесь и нехорошо! Ты можешь себе представить, как мне тяжело все это писать, и больших подробностей решительно не могу дать ранее нашего свидания, а теперь кончаю с этой грустной обстановкой и больше никогда не буду возвращаться в моих письмах к этому предмету. Прибавлю только одно: против свершившегося факта идти нельзя и ничего не поможет. Нам остается одно: покориться и исполнять желания и волю Папá, и Бог поможет нам всем справиться с новым тяжелыми и грустными обстоятельствами и не оставит нас Господь, как и прежде!»

Единственная дочь Царя герцогиня Эдинбургская отправила из Лондона отцу резкое письмо, где написала беспощадные слова: «Я молю Бога, чтобы я и мои младшие братья, бывшие ближе всех к Мама́, сумели бы однажды простить Вас». Александр II был расстроен и говорил потом, что не ожидал от Мари такого удара.

Царь со своей новой семьей возвратился из Крыма в конце ноября, и сразу в Зимнем Дворце возобновились вечера и приемы. Раньше за право участвовать в таких собраниях избранных боролись; теперь же многие страшились получить приглашение. Некоторые находили в себе мужество, сославшись на болезнь, не являться, другие же – в тоске и печали – вымучивали положенное время во Дворце и потом долго приходили в себя от всего виденного.

Стали циркулировать упорные слухи о подготовке к коронации Юрьевской, причем некоторые при дворе уверяли, что уже даже заказан вензель для новой императрицы «Е.III» (Екатерина III). Терпение Наследника явно истощалось и он однажды прилюдно заявил, что мечтает «удалиться куда угодно, лишь бы не иметь больше ничего общего с этой кабалой». Александр сочувствовал отцу, считал, что его заманили «в сети», сделав «неспособным» выбраться оттуда. Наблюдая жизнь Монарха каждодневно, Цесаревича не оставляло чувство жалости по отношению к отцу.

В начале февраля 1881 года писал брату Сергею в Италию: «Как жаль бедного Папа́ во всем этом, ты себе представить не можешь, и как надо быть осторожным, чтобы нехотя его не обидеть, потому что он обращает внимание на самые мелочи, на которые прежде и не думал обращать внимание! Ах, вообще так тяжело и грустно и столько бы можно было написать об этом, но нет возможности всего пересказать. Зимний Дворец наводит такую грусть и такую скуку, что выразить нельзя и бедный Алексей, который теперь один живет там, просто иногда в отчаянии, и не знает, куда деваться; ваше возвращение будет для него истинным утешением и радостью».

В конце февраля 1881 года начался Великий Пост. По православной традиции в пятницу, накануне исповеди, все просили друг у друга прощения. Александр не выказывал своеволия, вел себя внешне как полагается, Мария же Федоровна не смогла с собой совладать. Быстро стало известно, что Цесаревна проявила своеволие и, встретившись в Юрьевской, отделалась лишь рукопожатием, но не обняла и прощения не попросила.

Царь был взбешен и устроил Марии Федоровне разнос, потребовал от нее «соблюдать приличия» и «не забываться». Александр II был уверен, что кругом одни интриги и у него стало складываться впечатление, да и дорогая Катрин о том не раз говорила, что и его невестка в том замешана.

Однако совсем неожиданно Мария Федоровна проявила удивительную кротость и во время обличительной Царской тирады не проронила ни слова. Когда обвинительный монолог завершился, она подошла к Александру II и попросила у него прощения «за то, что обидела его».

Император был тронут до слез и сам попросил прощения у невестки. Обстановка разрядилась. В день причастия, 28 февраля, Монарх сказал своему духовнику Ивану Бажанову: «Я так счастлив сегодня – мои дети простили меня!»

1 марта 1881 года пришлось на воскресенье. По давно уж заведенному порядку, в этот день Император присутствовал на разводе караулов в манеже. Утром он принял некоторых должностных лиц, затем, прослушав обедню и позавтракав, зашел проститься с Юрьевской, сказав ей, что вернется около трех и тогда «если хочешь, мы пойдем гулять в Летний сад».

В огромном Михайловском манеже церемония не заняла много времени. Уделив несколько минут беседам с послами Германии, Австрии и Франции, присутствовавшими тут же, Царь заехал ненадолго в Михайловский дворец к своей кузине, Великой княгине Екатерине Михайловне (в замужестве герцогиня Мекленбург-Стрелицкая), где наскоро выпил чашку чая. В начале третьего пополудни отбыл в Зимний Дворец.

Царскую карету сопровождали шесть казаков на лошадях, а один располагался на козлах. За каретой в двух санях ехали офицеры полиции. Через несколько минут кортеж выехал на Екатерининский канал и двинулся вдоль решетки сада Михайловского Дворца. Это место было малолюдным, и только несколько одиноких фигур маячило на всей перспективе. Вдруг раздался страшный взрыв.

Когда рассеялись клубы дыма, то перед глазами предстала страшная картина. На тротуаре лежали убитые наповал мальчик-прохожий и два казака. Все кругом было залито кровью людей и лошадей. Царская карета была полностью уничтожена, но сам Император не пострадал. Он бросился к лежащим, хотя чины полиции умоляли его немедленно в санях отправиться во Дворец.

Царь не послушался, так как хотел увидеть схваченного анархиста, бросившего бомбу. В это время другой заговорщик, стоявший опершись на перила канала, бросил еще одну бомбу прямо под ноги Царя. Через мгновение все увидели Александра II лежащего на земле, всего в крови, а из разорванного в клочья мундира торчали раздробленные ноги. Зрелище было ужасающим.

Глаза Самодержца были открыты, но казалось, что он ничего не видит. Подоспевшему брату Великому князю Михаилу Николаевичу прошептал: «Скорее во Дворец, там умереть». Это были последние слова, произнесенные пятнадцатым самодержцем из Династии Романовых.

Как только узнал о трагедии, Цесаревич помчался в Зимний. Следом туда прибыла Мария Федоровна с