приехать на встречу. Мария Федоровна не знала, как реагировать, а лишь спросила: «Как же я могу с ней видеться, если ваш брак содержится в тайне?»

Императора вопрос не смутил, и с видом беспечного ребенка он заявил: «О, здесь так трудно что-либо скрыть, моя свита не может ничего не знать». – «Но моя-то совершенно ничего не знает, потому что я верно хранила доверенную мне тайну», – возразила Цесаревна и разрыдалась к неудовольствию Императора. Пока ехали в экипажах из Ялты в Ливадию, Цесаревич и Цесаревна не проронили ни слова. Но испытания только начинались.

Войдя в Ливадийский Дворец, прибывшие были встречены Юрьевской и ее детьми: сразу стало ясно, что она во Дворце – полноправная хозяйка. И это в доме, который так долго, любовно и заботливо создавался покойной Императрицей, где все было пронизано воспоминаниями о ней, где кругом находились ее портреты и личные вещи! Цесаревна испытывала стыд перед слугами, ей казалось, что все они возмущены и опечалены происходившим.

Беззаботной была лишь новая хозяйка. Да и Императора вполне устраивало всё, и он не чувствовал неловкости и двусмысленности сложившейся ситуации. Трудно было не заметить, что Монарх страстно любит эту женщину и находится под сильным ее влиянием. Не замечал даже бестактностей по своему адресу, которые всем остальным бросались в глаза.

«Эта Катрин» на людях говорила ему «ты», могла, без стеснения, прервать его на полуслове, и Монарх принимал все это как должное! Александр держался, как мог, а его жена плакала чуть не каждую ночь, и однажды «эта женщина» позволила ей, Цесаревне, сделать замечание, что у нее «почему-то по утрам красные глаза!».

Поводы для слез возникали постоянно. Как можно было сдержаться, когда видишь собак, лежащих в кресле покойной Царицы; как можно было сохранять самообладание, когда за семейном обедом княгиня по любому поводу начинала учить и давать советы.

Раздражали и эти ужасные дети, эти «бастарды»! Они совершенно невоспитанны и ведут себя «как в конюшне». Особенно досаждал старший, Георгий, «их Гого». Редкий день он не выделывал что-нибудь такое, от чего хотелось встать и выйти из Дворца навсегда. Он все время лез то к Императору, то к матери, то к ее Ники. Никакой управы на него не было. Мария Федоровна не могла не заметить, что Император с неподдельной нежностью и лаской относился к нему, с какими никогда не относился к законным внукам.

Невольно просыпались в душе какие-то смутные опасения, всплывали в памяти, как казалось, совершенно абсурдные слухи о том, что Император со временем намерен короновать Юрьевскую и сделать этого самого «Гого» Наследником. Конечно, подобный шаг мог сделать лишь безумец. Это привело бы к катастрофе, к распаду всех основ, к трагическому расколу не только Династии, но и всей Империи. Об этом страшно было и подумать. Самодержец не сможет подобного совершить.

Но, с другой стороны, то, что казалось абсурдным в Петербурге, здесь, при каждодневном общении, не виделось столь уж нереальным. Царь, несомненно, полностью закабален, почти лишен воли, и «эта дама» может заставить его сделать всё что угодно.

Особенно нестерпимым для Марии Федоровны являлось то, что подобное неприличие разворачивалось на глазах ее детей. Она горько сожалела, что послушалась мужа и привезла их в Ливадию. Какое воздействие подобное зрелище окажет на них, в первую очередь на старшего, Николая, которому исполнилось двенадцать лет и он уже многое видел и понимал? Мария Федоровна воспитывала его честным и правдивым человеком. Теперь же ей самой приходилось лукавить, а иногда и просто лгать, объясняя происходящее.

Уже на первом семейном обеде Юрьевская так по-амикошонски вела себя с Императором, что мальчик спросил: «Эта дама нам родственница?» Мария Федоровна обомлела и рассказала сыну сочиненную наскоро историю о том, что Император женился на вдове и усыновил ее детей.

Матери показалось, что Ники ей не поверил, так как тут же последовал новый вопрос: «Как он мог это сделать, мама? Ты ведь сама знаешь, что в нашей семье нельзя жениться так, чтобы об этом не узнали все». Позднее он сказал своему гувернеру: «Нет, тут что-то неясно, и мне нужно хорошенько поразмыслить, чтобы понять». У Цесаревны разрывалось сердце от горечи и досады.

Александр II забыл об обещании «не навязывать общество княгини» и всячески старался сблизить родственников. Но тут уж проявила характер Мария Федоровна. Она мирилась, когда их ставили в оскорбительные ситуации, но интересы детей для нее были выше собственных амбиций. При молчаливом поведении мужа она встала на защиту своего потомства и выиграла это тяжелое сражение. Вернувшись в столицу, цесаревна поделилась с одной доброй знакомой «незабываемыми впечатления» от отдыха в Крыму.

«Я плакала непрерывно, даже ночью. Великий князь меня бранил, но я не могла ничего с собой поделать. Чтобы избежать этого отвратительного общества, мы часто уходили в горы на охоту, но по возвращении нас ожидало прежнее существование, глубоко оскорбительное для меня. Мне удалось добиться свободы хотя бы по вечерам. Как только заканчивалось вечернее чаепитие и государь усаживался за игорный столик, я тотчас же уходила к себе, где могла вольно вдохнуть.

Так или иначе, я переносила ежедневные унижения, пока они касались лично меня, но, как только речь зашла о моих детях, я поняла, что это выше моих сил. У меня их крали как бы между прочим, пытаясь сблизить их с ужасными маленькими незаконнорожденными отпрысками. И тогда я поднялась, как настоящая львица, защищающая своих детенышей. Между мной и Императором разыгрались тяжелые сцены, вызванные моим отказом отдавать ему детей помимо тех часов, когда они, по обыкновению, приходили к дедушке поздороваться.

Однажды в воскресенье перед обедней в присутствии всего общества он жестоко упрекнул меня, но все же победа оказалась на моей стороне. Совместные прогулки с новой семьей прекратились, и княгиня крайне раздраженно заметила мне, что не понимает, почему я отношусь к ее детям, как к зачумленным».

Цесаревна не осуждала мужа, который, стиснув зубы, наблюдал за происходившим. Ей было жаль его – большого, сильного и такого беспомощного, – страдавшего не меньше, но мало что высказывавшего вслух. Она видела, как он усердно молился, как был задумчив и печален все дни и знала, что он никогда не пойдет против воли отца. Она же будет с ним, чтобы не случилось потом. Саша ей дороже жизни. Его судьба – это и ее судьба тоже.

Ливадийская пытка продолжалась два месяца, и в ноябре Александр и Мария вернулись в Петербург. Они были разбиты морально и физически, но следовало вернуться к своим «церемониальным повинностям».

14