Мисс Бэркгэм устремила на свою посетительницу взор, исполненный ужаса и удивления.

— Не могли же вы воображать себе, мисс Виллэрз, — сказала она, — что кто-нибудь может доверить вам такую важную обязанность, как надзор за детьми, без других рекомендаций, кроме вашего собственного отзыва о себе, по моему мнению, довольно самоуверенного относительно ваших достоинств.

— В жизни моей я никогда не произносила ни одного слова лжи, мисс Бэркгэм, — ответила Элинор с негодованием, — и если в настоящее время я не могу обратиться ни к кому из моих друзей с просьбой засвидетельствовать мои правила и образ жизни, то это происходит от обстоятельств, которые…

— В том-то и дело! — воскликнула мисс Бэркгэм, — против этого-то именно мы и должны противодействовать. Мое заведение сильно осаждается бесчисленной толпой молодых женщин, которые полагают, что ничего не может быть легче, как повернуться спиной к друзьям и родному крову и пуститься в свет в качестве воспитательницы растущего поколения. Вы, вероятно, считаете меня и мелочной педанткой, мисс Виллэрз, но одному Богу известно, что сталось бы с растущим поколением, если бы кто-нибудь не имел строгого надзора за входом в классные комнаты детей. Молодые девушки, которым вдруг вздумается быть несчастными в обществе родных, другие разочарованные насчет какой-нибудь мечтательной любви, третьи, которые вдруг вобьют себе в голову, что с ними дурно обращаются их старшие сестры, четвертые, которые, вследствие собственной пустоты и легкомыслия, нигде не могут чувствовать себя довольными — все стремятся к нам и желают быть воспитательницами — «так, для перемены», — говорят они, в надежде найти маленькое развлечение для души и ума — как будто у них есть душа и ум, способные находить в чем-нибудь удовольствие. Это разряд любительниц, которые желают взять на себя обязанность очень серьезную и почтенную, на изучение которой сотни образованных и достойных женщин посвятили самые лучшие, самые цветущие годы их жизни. Эти искательницы мест, не имея основательных познаний, предлагают на продажу свой дешевый, ничего не стоящий товар, и подрывают честь трудолюбивых и добросовестных преподавательниц, которые предварительно сами изучили то, что намерены передавать детям. И этот разряд любительниц несомненно будет иметь успех, мисс Виллэрз, пока будут существовать дамы, которые ужасаясь мысли доверить дорогое платье неискусной швее, готовы доверить воспитание своих детей наставнице, высшее достоинство которой заключается в ее дешевизне. Я вовсе не желаю оскорблять ваших чувств, мисс Виллэрз, но уверяю вас, что у меня часто болит сердце, когда я вижу, как отвергаются услуги женщины с тридцатилетним опытом и со всеми сокровищами ума, тщательно и отлично образованной для какой-нибудь девятнадцатилетней девочки, которая умеет с эффектом разыграть фантазию, изуродовать хрустальную вазу раскрашенными бумажками и вдобавок соглашается получать двадцать фунтов в год за услуги, не стоящие и пяти.

Элинор улыбнулась такому энергичному протесту мисс Бэркгэм.

— Я уверена, что вас часто беспокоят особы, не наделенные надлежащим знанием своего дела, — заметила она, — но могу вас заверить, что я не обманываю вас. Многого я на себя не беру, но играю я хорошо, как мне кажется. Могу ли я сыграть вам, что-нибудь? — спросила она, указывая на открытый рояль — прекрасный рояль Эрара, на котором гувернантки при представлении обычно показывали свой талант.

— Я не имею ничего против этого, — ответила мисс Бэркгэм, — помните только, что я никак не могу предоставить вам место без рекомендации или аттестата.

Элинор подошла к роялю, сняла перчатки и пальцы ее забегали по клавишам. В последнее время она мало занималась музыкой: тревожное состояние души делало ее неспособной к какому бы то ни было занятию. Она была слишком беспокойна, слишком взволнована, чтобы делать что-нибудь иное, кроме бесцельного странствования по всему дому, или сидения целыми часами в глубоком раздумья, опустив руки на колени.

Знакомые звуки доставили ей необыкновенное наслаждение; она сама удивилась своему блестящему исполнению, что часто случается с замечательными артистами, когда они по какому-либо случаю долго не играли. Она превосходно исполнила одну из самых блестящих сонат Бетховена, так что даже мисс Бэркгэм, которой нередко приходилось слышать хорошую игру, и та сказала шепотом несколько лестных слов.

Но едва ли Элинор успела просидеть минут пять за роялем, как вошел слуга и подал мисс Бэркгэм карточку. Она встала со своего места с видом некоторого неудовольствия.

— Право, я не знаю, что мне с этим делать? — пробормотала она про себя, — Почти невозможно устроить что-нибудь в такой короткий срок.

— Извините меня, мисс Виллэрз, — прибавила она вслух, обращаясь к Элинор, — я должна поговорить с одной дамой. Потрудитесь подождать моего возвращения.

Элинор наклонила голову в знак согласия и продолжала играть. Она закончила сонату и вдруг, случайно увидя на своей руке обручальное кольцо и вместе с ним другое, массивное золотое, усыпанное брилльянтами и подаренное ей мужем в день свадьбы, она быстро сдернула эти кольца с пальцев и положила их в кошелек, среди немногих монет, которые теперь составляли все ее богатство.

Она вздохнула, ей казалось, будто, сняв кольца, она совершенно рассталась со своей прежней жизнью.

«Так будет лучше, — говорила она сама себе, — теперь я вполне убедилась, что Джильберт стал подозревать меня в вероломстве тотчас после нашей свадьбы. Теперь я хорошо понимаю, отчего происходит его холодная сдержанность, которая прежде так удивляла меня».

Элинор сильно задумалась. Припоминая все прошлое, она стала спрашивать себя: не сама ли была виною изменившегося обращения мужа, и, без сомнения, перемене его чувств. Она пренебрегла всеми обязанностями жены, гак как душа ее вся была поглощена любовью дочери, она пожертвовала живым для мертвого. Она начинала думать, что совет Ричарда Торнтона был гораздо умнее, чем она предполагала в то время, когда отказывалась его слушать. Очевидно, она одна виновата во всем. Классические обеты мести были прекрасны в те дни, когда Медея могла летать на драконах и умерщвляла своих детей на основании принятых обычаев, но вдохновенный учитель, спустя много времени после этого классического века, к сожалению, минувшего — проповедывал, что месть принадлежит одному Богу и слишком страшное орудие для того, чтобы находиться в руках слабых смертных, способных слепо направлять кару небесную друг против друга.

Все эти мысли пришли ей в голову и тяжкое чувство грусти овладело ею. Она стала думать, что впечатление, под которым она действовала в настоящую минуту, было худшим руководителем, какого только она могла избрать.

Она начинала думать, что поступила очень неблагоразумно, уехав в первом пылу негодования из Толльдэля и что, может быть, поступила бы лучше, если б написала Джильберту Монктону письмо для своего оправдания, более спокойное, и стала бы терпеливо выжидать его последствий. Но что делать теперь? Пугь ее уже избран. Она должна оставаться при своем выборе, если не хочет показаться самою слабою, самою трусливою из женщин.