Итак, прошу вас написать мне одно последнее письмо и сообщить, на каких условиях желаете вы расстаться со мною? Пусть причиною нашего развода будет несовместимость характеров. Я сделаю все, чтобы доставить вам приличное положение в свете, и надеюсь на вас, что вы сохраните имя жены Джильберта Монктона незапятнанным.

Синьора Пичирилло, вероятно, не откажется помочь вам в этом деле и согласится принять на себя обязанность покровительницы и друга. Я оставляю вас полной владелицей Толльдэля, а сам отправляюсь с Лорою в Торкэй, откуда перееду на континент, как только решены будут условия нашего развода и я успею устроить все свои дела.

Мой адрес на следующие две недели будет в Торкэй с удержанием на почте».

«Джильберт Монктон».

Вот содержание письма, которое нотариус написал своей молодой жене. Оно поразило все ее чувства, подобно громовому удару. Она долго сидела, читая и перечитывая его. В первый раз после ее замужества она забыла о мести и думала серьезно о другом. Оно было слишком жестоко — это письмо. Ее душою овладело одно чувство — негодование. Она и не подозревала отчаяния, которое могло наполнять грудь Джильберта Монктона в ту минуту, когда он писал это прощальное письмо. Она не знала, как его сильная душа боролась против каждого подозрения, против каждого нового сомнения, подавляя его по мере того, как оно возрастало, и только для того, чтобы пасть наконец от неодолимой силы обстоятельств, из которых каждое казалось новой уликой против его жены. Элинор не могла знать этого, она понимала только, что муж жестоко оскорбил ее и не могла чувствовать ничего, кроме негодования — еще и теперь. Она разорвала письмо на мелкие куски. Ей хотелось бы уничтожить и его оскорбительные обвинения. Как смел Монктон думать о ней так низко! Холодное отчаяние запало ей в душу тяжелым бременем, пригнуло ее к земле и на время поразило ее бессилием.

Во всем она встречала одни неудачи. Перед смертью мистера де-Креспиньи она не успела увидеться с ним, ей не удалось доказать вину Ланцелота Дэррелля, хотя доказательство его преступления было в ее руках, хотя она сама была свидетельницей его преступных действий. Все было против нее. Случай свел ее с тем человеком, которого она так искала только для того, чтобы возбудить обманчивые надежды и иметь последствием совершенную неудачу. А теперь она была покинута, была предметом подозрения мужа — человека, которого она любила и уважала всеми лучшими чувствами натуры возвышенной, но искаженной всепоглощающей целью ее жизни. В своем негодовании против Джильберта Монктона, ее ненависть к Ланцелоту Дэрреллю стала еще ожесточеннее прежнего, он был причиною всего: его низкое вероломство отравило ее жизнь со дня смерти ее отца до настоящей минуты.

В то время как Элинор сидела погруженная в грустные размышления о письме мужа, старый буфетчик пришел доложить ей, что обед подан. Почтенный слуга, вероятно, долго уже бродил вокруг столовой, с надеждою открыть на лице его госпожи, при ее выходе из кабинета, ключ к какой-нибудь семейной тайне.

Мистрис Монктон старалась показать вид будто она обедает. Не говоря о желании сохранить внешнее приличие — желание, свойственное людям, даже самым впечатлительным — она хотела услышать что-нибудь о завещании мистера де-Креспиньи, и была вполне уверена, что старый буфетчик снабжен всеми возможными сведениями.

Она заняла свое обыкновенное место за столом, а Джеффриз стал за ее стулом. Она попробовала суп и стала играть ложкою.

— Слышали вы, что-нибудь о завещании мистера де-Креспиньи, Джеффриз? — спросила она, после минутного Молчания.

— Сказать по правде, у нас в людской, четверть часа тому назад, был булочник Бэнкс из Удлэндса, он говорил, будто бы мистер Дэррелль получил все имение старого барина, как движимое, так и недвижимое — за исключением пожизненного дохода двум дев… двум мисс де-Креспиньи, а так как они во всем до крайности скупы, то никто не жалеет, что имение досталось не им. Чего прикажете, хересу или медку?

Элинор машинально взяла одну из своих рюмок и держала ее, пока старик — уже не той ловкой и проворной рукой, как при жизни отца Джильберта Монктона, налил ей вина. Потом он снял со стола суповую чашку.

— Да, — продолжал он, — Бэнкс из Гэзльуда говорит, что мистеру Дэрреллю досталось все состояние. Он слышал об этом от горничной мистрис Дэррелль. Кроме того, мистрис Дэррелль, по возвращении из Удлэндса, сама сообщила всей прислуге это известие и была вне себя от радости, по словам горничной. Мистер же Дэррелль, напротив, был бледен как смерть, при всеобщей радости, никому не нашелся сказать ни слова, а говорил только с тем иностранным господином, с которым он так дружен.

Элинор обратила мало внимания на все эти подробности. Главный вопрос исключительно занимал ее: отчаянная игра Ланцелота ему удалась, победа оставалась за ним. Выйдя из-за стола, мистрис Монктон отправилась в свою комнату, потом собственными руками вытащила из ста-, ринной кладовой чемодан и стала укладывать в него самые простые из своих платьев и других принадлежностей туалета.

«Завтра утром я уеду из Толльдэля, — говорила она себе, — по крайней мере я докажу мистеру Монктону, что не желаю пользоваться выгодами моего брака. Я уеду отсюда и снова буду прокладывать себе путь в жизни. Ричард был прав, моя мечта о мести, конечно, была безумной мечтой, и я наконец начинаю думать, что так должно и быть: по всему видно, что низким людям следует иметь успех в этом свете, а нам остается только довольствоваться тем, что мы присутствуем при этом и видим их торжество».

Элинор не могла без горечи вспомнить о внезапном отъезде Лоры. Она не могла быть побуждаема теми же причинами, под влиянием которых находился Джильберт Монктон. Почему же она рассталась с нею, не сказав ей ни слова на прощанье? Почему? И этому ее горю опять-таки был причиною Ланцелот Дэррелль, как причиною и всех других ее страданий. Ревность, в отношении к нему, внушала Лоре предубеждение против друга.

На следующий день рано утром Элинор уехала из Толльдэльского Приората. Она отправилась на станцию Уиндзора в кабриолете, исключительно предоставленном в распоряжение ее и Доры. Она взяла с собой только один чемодан, письменный прибор и несессер.

— Я еду одна, Мэртон, — сказала она горничной, взятой Монктоном собственно для нее, — Вы хорошо знаете, что я давно привыкла обходиться без прислуги, притом я не полагаю, чтобы вам было удобно жить там, куда я еду.

— Но вы, конечно, едете ненадолго, сударыня? — спросила девушка.

— Еще сама не знаю, я ничего не могу сказать вам наверняка. Я писала к мистеру Монктону, — поспешно отвечала Элинор.

При бледном свете раннего весеннего утра мистрис Монктон оставила дом, в котором мало счастливых минут ей выпало на долю. Она обернулась назад и взглянула на величественный старинный дом со вздохом сожаления. Как могла бы она быть счастлива в этих стенах, поросших плющом! Каким счастьем могла бы она наслаждаться со своим мужем и Лорой, не будь одного препятствия, одной гибельной преграды — Ланцелота Дэррелля! Она подумала, чем бы могла быть ее жизнь, если бы торжественный обет, данный ею, не побуждал ее беспрерывно стремиться к его исполнению. Любовь доброго мужа, ласки и привязанность милой девушки, уважение всех ее окружающих — все принадлежало ей, не будь только Ланцелота Дэррелля.