Элинор покачала головой с грустной улыбкой.

— У меня нет ни отца, ни матери, с кем бы мне надо посоветоваться, — сказала она, — я сирота.

— Сирота! — вскричала мистрис Леннэрд. — Так видно самой судьбой было назначено нам встретиться, я также сирота. Мама умерла, пока я была еще маленьким ребенком, а папа — вскоре после моего замужества. Он был им огорчен, бедный, милый старик! Одно меня утешает, что не горе, а подагра в желудке причинила ему смерть. Все же вы перед отъездом можете желать повидаться с вашими друзьями, мисс Виллэрз?

— Нет, — отвечала Элинор. — Я напишу единственным друзьям, которых имею. Я никого не желаю видеть, не желаю, чтобы кто-нибудь знал, куда я отправляюсь. Я оставила свой чемодан на улице Норфольк и мне будет приятно, если вы мне позволите за ним заехать.

Мистрис Леннэрд отдала это приказание извозчику, и тот поехал по направлению к гостинице, в которой Элинор оставила свой чемодан, а оттуда в Северную гостиницу.

Мистрис Леннэрд ввела свою новую компаньонку в очень хорошенькую, комнату па первом этаже, возле которой находилась великолепная спальная, но роскошному убранству этой комнаты очень вредило то обстоятельство, что дорогая кровать, в восточном стиле, массивные кресла, диваны, туалет и даже умывальный столик были покрыты разными предметами мужского и женского туалета, которые казались разбросанными повсеместно рукой безвредного сумасшедшего, забавлявшегося в комнате.

Среди всего этого беспорядка на большом черном кожаном походном сундуке сидел высокий мужчина, широкоплечий, лет около сорока, с загорелым и добродушным лицом, и со свирепыми усами каштанового цвета и целым лесом густых кудрявых каштановых волос, остриженных под гребенку. Вследствие такой сильно развитой растительности едва ли можно было Предположить, чтобы кто-нибудь из последователей Джорджа Кумба мог открыть органы, означающие в этом мужчине философа, или великого полководца. Этот загорелый джентльмен, с добродушной наружностью, снял с себя сюртук для удобнейшего исполнения предстоявших ему геркулесовских трудов, скрестя руки и положа нога на ногу, он качал на кончике пальцев одной ноги свою вышитую туфлю, и с пенковой трубкой в зубах наслаждался отдыхом, сделав первый шаг к трудному делу, шаг этот заключался в том, что он изо всех ящиков и шкафов вытаскивал решительно все, что в них находилось.

— Ах, ты, ленивый Фредди! — вскричала с видом упрека мистрис Леннэрд, заглянув в комнату, где был ее властелин и повелитель, — и вот все, что ты сделал?

— Где голубое барежевое платье с оборками? — прорычал майор голосом любезного Стентора. Я ничего не мог делать, пока находился в неизвестности, куда оно девалось: я все время ждал твоего возвращения. Ну взяла ты себе компаньонку?

— Тише! Да! Она в соседней комнате; такая милочка просто ужас, как хороша собой! Если ты много станешь на нее глядеть, я стану ревнива, Фредди. Ты сам знаешь, что очень любишь глазеть на хорошеньких, хотя сознаться никогда не хочешь. На Регентской улице я не раз это замечала, когда ты воображал, что я только смотрю на шляпки, — прибавила она с упреком.

Майор встал, приподнял свою жену и наделил ее такой полновесной лаской, какую мог оказать только медведь в минуту веселости своей медведице. Майор Леннэрд был шести футов с половиной роста в своих вышитых туфлях, и так же силен, как хорошо выученный гладиатор.

— Пойдем, я представлю тебя ей, — сказала мистрис Леннэрд и повела мужа в гостиную в таком виде, как он был, без сюртука, нисколько не конфузясь.

Способности майора по части разговоров не были разительно-гениальны. Он сделал несколько замечаний насчет погоды, более учтивых, чем новых. Он спросил Элинор, не голодна ли она, не желает ли позавтракать или предпочитает подождать обеда, который будет в шесть часов. Спросил, легко ли она может переносить морские путешествия. Потом он вдруг остановился, не находя более предметов для разговора, помолчал и потребовал себе содовой воды с вином.

Майор Леннэрд имел обыкновение требовать при всех возможных случаях это питье. Он вовсе не был пьяницей, хотя принадлежал к разряду добродушных шумил, только навеселе способных быть приятными собеседниками. Для чего он пил эту смесь, которую непосвященные, пожалуй, сочли бы несколько безвкусной, мог бы пояснить только он сам.

Нельзя предполагать, чтобы он испытывал постоянную жажду; кажется, это питье скорее служило ему средством к занятию слабых умственных способностей, чем удовлетворению физической потребности.

Майор и его жена ушли в спальную и принялись укладывать свои вещи. Когда представлялись слишком непреодолимые затруднения, Элинор призывалась ими, как последнее средство к спасению, и она употребляла все усилия, чтобы превратить хаос в некоторого рода порядок. Важные занятия супругов заняли все время до шести часов, тогда майор надел сюртук и сел к столу.

Но даже и во время обеда укладка вещей не была совершенно оставлена. В промежутках между блюдами мистрис Леннэрд беспрестанно вскакивала и бежала в соседнюю комнату то со шкатулкой для работы, то с письменным прибором, то она схватывала что-нибудь с камина или со столов перед диванами — книгу, разрезной ножик, наперсток, ножницы, перочистку или пачку пакетов — убегала со всем этим в другую комнату и спешила занять свое место до возвращения трактирного слуги, стараясь принять такой вид, как будто и не вставала. Между тем майор усердно работал ножом и вилкой, не отводя глаз от своей тарелки, разве только для маленьких услуг Элинор и своей жене.

Наконец все было готово и адреса наклеены на сундуки и чемоданы. Оглушающая канарейка — которая после обеда пела мучительно громко пронзительным голосом, по-видимому, наслаждаясь шумом и суматохой — была посажена в новую, медную клетку, купленную мистрис Леннэрд. На худенькую, маленькую таксу, черную, с коричневыми пятнами — собственность майора — надели новый ошейник, висячий замок которого замкнули надлежащим образом. Элинор и мистрис Леннэрд надели свои шляпы и шали. Сам майор принял исполинские размеры, вследствие прибавления к его нормальному объему толстого серого пальто, пледа и шерстяного кашне, ярдов в шесть длиной. По счету гостиницы было уплачено в самую последнюю минуту, пока чемоданы складывали на верх кэба, и майор Леннэрд со своими спутницами покатил с шумом к станции Лондонского моста. Оставалось ровно столько времени, сколько было нужно, чтобы взять билеты и выбрать удобное место в вагонах перед отправлением поезда. И когда они понеслись во мраке холодной мартовской ночи, Элинор почувствовала, что каждое движение со свистом летевшего локомотива отдаляет ее безвозвратно от прошлого.

— В письме Джильберта не было ни одного слова сожаления о разлуке со мною, — думала она, — Я убила в нем чувство любви ко мне.

Было одиннадцать часов, когда они достигли Дувра. Майор Леннэрд спал все время, опустив на уши лопасти своей дорожной шапки — род карикатуры из шерстяной материи на каски храмовых рыцарей. Мистрис Леннэрд, напротив, не спала всю ночь. Она сидела напротив мужа, держа на коленях клетку. Канарейка, наконец утихла и спряталась от света под чехол из зеленой байки. Зато хозяйка ее вознаграждала себя за это молчание постоянной болтовней всю дорогу. Элинор же решительно казалось, как будто с нею другая Лора и нить ее грустных мыслей вовсе не была прервана разговором мистрис Леннэрд.