Он ездил кругами по Хьюстону. В половине пятого утра зарегистрировался в «Аламотеле». У него не было настроения для патриотических каламбуров. Поговорил по-испански с гостиничным клерком, отправился к себе в номер и сделал несколько звонков в Новый Орлеан. Друзьям, любовникам, священнику. Он искал утешения в этих разговорах и беседовал по-испански даже с теми, кто не понимал ни слова.

Он боялся, что Леон выдаст полиции его имя.

Боялся, что Леона убьют.

Боялся, что в бумажнике у Леона, живого или мертвого, лежит его библиотечный абонемент. Кажется, он как-то давал Леону им пользоваться.

Утром он купил газеты, кофе и сел в машину, слушая радио. Он чувствовал, как его жизнь трепещет на кончике языка ведущего новостей. Поехал на каток и сделал еще несколько звонков. Банистер не станет с ним говорить. Латта на совещании. Ферри позвонил молодым ребятам, которых учил летать. Орган на катке издавал такие звуки, что подумалось о всеобщей смерти. Он вышел из машины.

Это время года почему-то угнетало его. Хмурое небо, пронизывающий ветер, опадают листья, надвигаются сумерки, рано темнеет, ночь наступает, когда ты еще к ней не готов. Ужасно. Обнажается душа. Он слышит шорох монахинь. Зима пробирает до костей. Мы выпустили ее в мир. Должна быть какая-то песня или стихи, народный заговор, который избавил бы нас от этого страха. Скелетик Пит. Вот она, на земле и в небе. Мы выпустили ее. Ферри выехал на Сорок пятую магистраль между штатами и направился к югу. Он не хотел, чтобы Леона убивали. Его заполняло ощущение смерти, страх пробирался в костный мозг, тот, который высасывают. Приближался Галвестон.

Он ездил кругами по Галвестону. Самолет, видимо, еще в аэропорту. Ферри подумал, что может улететь отсюда на «пайпер-ацтеке», сбежать в Мексику без убийцы. Это не казалось безумием ни в малейшей степени. Выглядит уместным для данного события ритуалом.

Событие — всеобщая смерть. Только ритуал спасет его от гибели.

Он зарегистрировался в мотеле «Дрифтвуд». Говорил по телефону по-испански.

Что он делает в Галвестоне? Он же здесь, чтобы улететь? Его привлекла мысль о полете. Он летчик, хозяин воздушной стихии. Он готов покориться смерти, если та придет в конце полета над сияющим заливом, на размытой коричневой мексиканской равнине, далеко, на невыносимой жаре, и чтобы горы дрожали в дымке. На другие условия он не согласен. Мексика — это страна, где понимают величие правил смерти.

Он дозвонился Банистеру. Гай сообщил, что разработан некий рискованный план, опасное предприятие. Дэвид Ферри решил хорошо выспаться и утром вернуться в Новый Орлеан.

На газонах Дили-плазы уложили рядами венки и букеты цветов, символы скорби и прощания, и Джек Руби ехал по ночным улицам, впитывая это настроение, эти чувства. Он обогнул площадь раз шесть. Проехал мимо семи-восьми клубов, посмотрел, кто открыт. В нем взыграл праведный гнев патриота — когда сжимаешь зубы, видя, как твои сограждане наживаются на людском горе, глядя сквозь пальцы на то, что в дни национального траура все остальные закрыты. Весь день он под разными углами смотрел телевизор, кружа по центру Далласа. Повсюду смерть. Кадры с плачущей семьей. Воссоздают сцену убийства. В истории это вполне может стать значительнее Христа, подумал Джек. Такое мощное воздействие и отклик. Будто воспроизвели распятие. Господи, помоги евреям. Пустые бутылки из-под газировки катались у него под ногами.

Он поехал домой и принялся вынимать из холодильника еду. Неудержимо хотелось набить желудок, чтобы заглушить тоску. Ему нужно было возиться с продуктами, готовить и нюхать, смотреть, как кровь животного хлынет в кастрюлю. Отнять мышцы и кровь. Отнять хрящи. Он хотел жевать жесткое мясо и запивать сельтерской водой, чтобы та шипела на зубах. Это немного подкрепит силу воли.

Десять минут он готовил сэндвич, но так и не решился его съесть. Прошел в гостиную и взял газету, удостовериться, что его объявление хорошо видно — предупреждение о том, что клубы закрыты. Неповоротливый Джордж разлегся на диване в старом Джековом халате с запотевшей банкой пива в руке.

Джек позвонил брату Эрлу в Детройт.

Позвонил сестре Еве сюда, в Даллас, и в третий или четвертый раз обсудил с ней происшедшее. Ева заплакала. Она была совершенно подавлена. Джек передал трубку Джорджу, потому что хотел, чтобы тот услышал, как плачет сестра. Ее судорожные всхлипы. Джек и Ева плакали, Джордж стоял с трубкой, прижатой к левому уху, и пребывал под впечатлением.

Джек отправился спать. Он смотрел на потолок в темноте. Всякий раз, когда по автостраде Торнтон проезжал грузовик, раздавался звук, похожий на треск рвущейся бумаги. Зазвонил телефон, он пошел в гостиную и снял трубку. Слушал секунд двадцать. Затем оделся и поехал в «Карусель».

Поднялся по узкой лестнице и зажег свет. В задней комнате залаяли собаки. Он сел в кабинете и провел рукой по волосам. Надо срочно лечить кожу головы.

Раздались шаги. В кабинет вошел Джек Карлински. Он казался уставшим. Воротник рубашки был расстегнут, виднелась длинная морщинистая шея. В этот час он выглядел старым, застигнутым врасплох. Смахнул собачью шерсть с дивана и сел.

— То, что случилось в городе, просто ужасно, Джек. Каждый час из-за границы приходят соболезнования и вопросы, как такое могло произойти. Европейцы уже считают, что это заговор. А чего от них ждать? У них веками убивали кинжалом в спину, устраивали тайные сговоры, отравляли. Так думать вредно. Будет расти напряжение, а это плохо для страны, для всех нас.

— Когда я вспоминаю отца, который родом из польской деревни…

— Польской деревни, именно.

— Он вступил в профсоюз плотников в Чикаго.

— Чтобы вырастить сына, которому достанется готовое дело, Джек. Вот что мы хотим защитить. Что люди говорят в первую очередь об этой трагедии? Что сказала моя мать, которой восемьдесят восемь лет? Она позвонила из дома престарелых. Догадываешься, каковы были ее слова? «Слава богу, что Освальд не еврей».

— Слава богу.

— Я прав? Сколько народу повторяет то же самое в течение этих двух дней? «Слава богу, что Освальд не еврей».

— Кем бы он ни был, известно хотя бы одно — он не еврей.

— Я прав? Так говорят люди.

— Вспоминаю отца, — сказал Джек Руби.

— Конечно. Об это я и говорю.

— Пил не переставая. Вечно без работы. Мать говорила на идише до самой смерти. Не умела писать свое имя по-английски.

— Вот в такой ситуации мы и находимся сегодня. Я и говорю, что некоторые вещи нужно защищать.

— Я убежден, что надо отстаивать свои естественные ценности.

— Не скрывать, кто ты на самом деле.

— Не скрывать. Не убегать.

— На эту тему я как раз сегодня говорил с Кармине. Беседовал с ним лично. Он упомянул, что опасается за Освальда. Все эти разговоры об уровне заговора выставляют страну в дурном свете. Знаешь, чего хотят люди? Они хотят, чтобы Освальд исчез. Как закрываешь книгу в беседе ни о чем. Люди хотят стереть его с лица земли. Он им мешает.