В субботу днем Ли Освальд сидел в маленькой стеклянной будке, справа на полке телефон. Дверь в комнату распахнулась. Она вошла и направилась к нему, кривоногая, глаза сухие, двойной подбородок, волосы теперь совершенно белые — длинные, белые, блестящие. Она села по другую сторону перегородки. Внимательно осмотрела его, вобрала в себя, впитала. Оба подняли трубки.

— Тебе сделали больно, дорогой мой? — спросила она.

Дальше она поведала, что услышала новости по радио в машине, развернулась, поехала домой, позвонила в «Стар-Телеграм» и попросила отвезти ее в Даллас на журналистском автомобиле. Затем ее допросили двое из ФБР, оба по фамилии Браун. Она сказала им, что ради безопасности страны хотела умолчать о том, что ее сын Ли Харви Освальд вернулся из России в Соединенные Штаты на деньги, предоставленные Государственным департаментом. Это оказалось новостью для Браунов, и у них глаза на лоб полезли.

— Мама, нас записывают.

— Знаю. Будем следить за тем, что говорим. Я им заявила что год не виделась с сыном. «Но вы же мать, миссис Освальд». Я сказала, что жила у разных людей как патронажная сестра, а они не сообщили мне, куда переехали. «Но вы же мать, вы же мать». Я сказала, что не знала даже о второй внучке. Я пережила год молчания, и вот теперь каждую минуту по радио семейные новости.

Эти Брауны всюду искали подозрительных людей. Сотрудники журнала прятали семью в номере отеля «Адольфус». В полной секретности. Они перебегали с места на место так, чтобы никто не видел. Все — обвиняемая мать, брат, русская жена, двое малышей. Их сопровождали восемнадцать-двадцать человек, которые не доверяли ни им, ни друг другу. ФБР, Секретная служба и журнал «Лайф». Один постоянно фотографировал. Маргарита откатала вниз чулки, и он это заснял — мать откатывает чулки на следующий день после исторического события.

— Все делалось без моего согласия, — сказала она Ли. — Но я проверяю информацию, которую им даю, и если вылезут ошибки, то буду знать, что все подтасовывают против нас, еще с России.

У детей от гостиничной жизни начался понос, и по всей комнате висели пеленки. Президент умер до того, как она узнала, что снова стала бабушкой.

Когда Марина пришла к Ли на свидание, она не знала, что полиция нашла фотографии, снятые на заднем дворе на Нили-стрит. Они лежали среди вещей Ли в гараже Рут Пэйн. Два снимка, не замеченных полицией, Марина обнаружила сама в детской книжке Джун. Снимки судьбоносной винтовки. Револьвер в одной руке, потом в другой.

Обе фотографии она спрятала к себе в туфлю.

— Ты ни о чем не волнуйся, — сказал он в трубку. — Друзья тебе помогут.

Больно было видеть его таким. Дело не только в ушибах и царапинах. Перед ней сидел человек, который появляется во сне, искаженная фигура в темноте за пределами обычной ночи.

Она вспомнила мягкое лицо мальчика, за которого вышла замуж, неожиданного американца, пригласившего ее танцевать. Его лицо тогда было почти пухлым, румяным от мороза, волосы аккуратно расчесаны, одежда выглажена. Он был даже чище, чем она сама, очень чистым ложился в постель, чистоплотный во всем.

Затем в Техасе и Луизиане возник рабочий — иногда грязный, худеющий, лысеющий, измотанный, с кровотечениями из носа по ночам, отказывался переодеваться.

А теперь это человек с заостренным носом и темными глазами, одна бровь распухла, одежда слишком велика. Это привидение с серой кожей. Марина смотрела на выпуклое адамово яблоко, острый нос. Щеки ввалились, остался только этот нос, этот птичий клюв.

Наверное, ему неловко, что он так плохо выглядит.

Он сказал ей: не плачь. Его голос был мягким и печальным. Сказал, что они записывают каждое слово.

Значит, нельзя говорить о фотографиях в туфле. Или о том, что она обнаружила вчера вечером после ухода полиции. Его обручальное кольцо в кофейной чашке на письменном столе в спальне. Он оставил его вместе с деньгами рано утром в пятницу.

Деньги, фотографии, обручальное кольцо.

Три раза он просил ее поселиться с ним в Далласе. Она ответила: нет, нет, нет.

Сейчас он говорил, что надо купить обувь для Джун. Не волнуйся. Поцелуй детей за меня.

Охранники подняли его со стула, и он попятился, не сводя с Марины глаз, пока не скрылся за дверью.

Дома тетя Валя квасит капусту, начищает медь, занимается повседневными делами, ходит с дядей Ильей в гости к Андриановым, ведет размеренную жизнь без резких поворотов, ждет первых снегопадов.

Она даже не знала о полицейском. Не знала о губернаторе Конналли. Никто не сообщил ей, пока чуть позже Ли не предъявили обвинение в том, что он ранил одного и хладнокровно застрелил другого.

Его снова отвели в камеру. Он снял одежду и отдал ее охраннику. Пообедал фасолью, вареной картошкой и каким-то мясом.

Ничто здесь не сбивало с толку, не заставляло задуматься, что будет дальше. Шум репортеров в коридорах не удивлял его. Следователи задавали очевидные вопросы, и даже если не удавалось угадать, что они спросят, все равно каждый день был предсказуем. Камера такая же, как все, где он бывал. Сидеть в одном белье на деревянной койке. Раковина с капающим краном. Ничего нового. Он был готов принимать все это день за днем, вживаясь в роль. Он ничего не боялся. Здесь его сила. Все в этом месте и в этой ситуации делало его сильнее.

Даже аппетит вернулся. Первый раз он поел с удовольствием. Принесли кружку кофе. Он медленно выпил. Размышлял. Слушал тихие разговоры охранников в узком коридоре.

Можно обыграть третий вариант. Сказать, что он стрелок-одиночка. И сделал все сам, один. Это кульминация жизни, проведенной в борьбе. Он стрелял, потому что был против антикастровских целей правительства, потому что хотел провести идею марксизма в самое сердце американской империи. Ему не помогали. Это был его план, его оружие. Три выстрела. Все попали в цель. Он метко стреляет из винтовки.

Субботний вечер. Дэвид Ферри ездил кругами по Галвестону, Техас. Обезьяний парик на голове перекосился. Ферри дошел до состояния истерической паники.

Когда застрелили президента, он сидел в зале федерального суда в Новом Орлеане, где дело Кармине Латты о неуплате налогов разрешили в пользу старика.

Когда Леона задержала полиция, он в своей квартире паковал вещи для поездки в Галвестон. Взял старую фуражку капитана «Восточных Авиалиний» с золотым галуном, положил в сумку, куда собрал самое необходимое. Об аресте услышал по радио.

Это повод для паники. Ферри считал, что паника — животная реакция организма, необходимая для выживания вида. Она гораздо древнее логики. Он продолжил паковаться, только быстрее, затем поспешил к машине.

Несколько часов кругами ездил по Новому Орлеану, слушал новости. Затем наполнил бак и двинулся к западу сквозь черную грозу, когда небо взрывается косыми прибрежными вспышками, и через семь часов прибыл в Хьюстон.