4

Через три года Джаред Рослин подъехал к заднему крыльцу дома с планом, который должен был вернуть мою шахту к жизни, а в течение этих трех лет я использовал все возможности, чтобы убедить отца открыть Сеннен-Гарт. Сначала я написал некоторым известным биржевикам, специализировавшимся в горном деле, или «искателям приключений», как их называли в старое время, чтобы они упросили отца субсидировать оклад крепи, но, хотя я и получил несколько дружелюбных ответов, никто не проявил достаточно интереса, чтобы начать переговоры. Все еще помнили, как отец закрыл шахту в девяностых годах, посоветовавшись со знаменитыми экспертами в горном деле из Долкоута, и если кто-то в горных кругах и сомневался в авторитете отца, то в авторитете экспертов не сомневался никто. Никто также не хотел мне верить, когда я упирал на то, что шахту закрыли из практических соображений, не имеющих отношения к запасам богатства, скрытым под землей, а если судить по старым картам и книгам, унаследованным мною от бабушки, таковых оставалось еще много, они только и ждали, чтобы кто-нибудь вложил деньги и поднял их на поверхность. Но все просто решили, что вкладывать надо было слишком много, а вернулось бы вполовину меньше того, что я ожидал.

После этого я лично поговорил с отцом. К тому времени Роза Парриш умерла, поместье Алленгейт было продано, и все семейство, включая моих сводных братьев, вернулось в мой старый дом Пенмаррик в Сент-Джасте, в двух шагах от фермы моей матери в Зиллане. Вскоре моя старшая сестра Мариана решила выйти замуж за какого-то дипломированного невежду с титулом, и когда мы все собрались на свадьбу в городском доме в Лондоне, я ухватился за возможность поговорить с отцом о шахте. Мне показалось, что я говорил очень убедительно, но толку не вышло никакого. Отец был в очень плохом расположении духа, и, когда я увидел, что он и слышать ни о чем не хочет, мое настроение тоже испортилось, и мы, как всегда, накричали друг на друга. Тогда я и понятия не имел, почему он был в плохом настроении, но потом мать сказала мне, что он просил ее вернуться в Пенмаррик ради меня! Конечно, тем самым он хотел подчеркнуть, что ему не нравится мое проживание на ферме. В свободное время, когда я не ездил на Левант или Боталлак, чтобы узнать все, что можно, о горном деле, я занимался фермерством, и мысль о том, что один из его сыновей чистит свинарник, была для него ужасна. К счастью, ему не удалось заставить мать вернуться в дом, где она была так несчастлива: она ответила, что мы с ней более чем довольны жизнью в Зиллане. Но мне кажется, что предложение было несерьезным, так как отец прямо заявил матери, что не собирается увозить из дома Уильяма и Адриана, даже если она вернется, а я не понимаю, как он мог ожидать, что мать согласится жить в одном доме с его ублюдками.

После провала попытки убедить отца я попробовал применить шантаж, но даже в этом потерпел фиаско. План придумал мой брат Хью, но мы с братом Маркусом охотно его поддержали. Маркус почему-то считал, что коль скоро он старший из законных сыновей и наследник Пенмаррика, отец должен финансировать его пирушки в Оксфорде неподписанными чеками. Хью действовал намного умнее Маркуса. Хотя во многом он был моей полнейшей противоположностью — не любил правды и никогда бы не запачкал рук тяжелым трудом, — но с ним было так здорово, что я прощал ему его неприятные качества. А еще он был умен. Он-то и заподозрил, что экономка Пенмаррика, Элис Пенмар, стала новой любовницей отца и что отец многое сделает, чтобы избежать скандала. Он-то и придумал заставить Адриана снабдить нас необходимыми доказательствами. План казался первоклассным, но ничего не дал. Адриан, со своей обычной тошнотворной набожностью, разыгрывая из себя благородного мученика, отказался поддаться нашему давлению, а когда нам пришлось схлестнуться с отцом, не располагая уликами, он очень быстро разрушил наши надежды. Маркус был обвинен в «хронической незрелости», Хью назван «капризным ребенком с талантом к вранью» (это Хью-то, который разработал весь план!), а я поставлен в известность, что все еще страдаю «мальчишески-слепым увлечением шахтой».

На этом дело и кончилось.

Я принялся истошно кричать на отца, а он — на меня. Я обвинил его в том, что он несправедливо выделяет Адриана, а он сказал, что делает это потому, что Адриан единственный из сыновей, который ведет себя так, как должен вести себя сын по отношению к отцу. Я сказал ему, что все это — дерьмо собачье и что он больше любит Адриана, потому что предпочел его мать моей. Я был так зол, что совершил ошибку, назвав Розу Парриш «той потаскушкой». Отец немедленно побелел от гнева и заорал, что потаскушка — моя мать и что он однажды заплатил ей пять фунтов, чтобы переспать с ней. Я обозвал его поганым лжецом. Тогда Маркус извинился, сказав, что ему плохо, а Хью к тому времени уже давно скрылся в холле — я даже и не заметил, как он вышел из комнаты. Оставшись без какой-либо моральной поддержки, я был вынужден постыдно отступить, поэтому я плюнул на пол и вышел из комнаты со всем достоинством, какое смог собрать после такого позорного поражения.

Но даже тогда мне не дали сразу уйти из Пенмаррика. Элис Пенмар зажала меня в угол, призналась, что подслушивала, и поклялась, что не была любовницей отца, потому что ей хотелось стать моей. Принимая во внимание, что все детство она звала меня не иначе, как «грубый маленький паразит и сквернослов», ситуация сложилась смехотворная, но, к сожалению, мне тогда было не до веселья, и я просто сказал ей на самом грубом англосаксонском наречии, чтобы она от меня отцепилась к такой-то матери.

Признаю, я поступил с ней плохо, но не думаю, что ей, воспитанной в доме священника, удалось понять хоть половину из того, что я сказал. Когда в следующее воскресенье после церкви я попробовал перед ней извиниться, она с полным самообладанием сказала, что отдает себе отчет в том, что мы оба были слишком расстроены в тот момент, что считает инцидент исчерпанным и что мне тоже не стоит больше об этом думать.

С облегчением я последовал ее совету.

Словно для того, чтобы развеять мои воспоминания о тех сценах в Пенмаррике, через неделю началась война. Поначалу я думал, что она станет последней каплей, последней неудачей, которая разрушит мои надежды на открытие шахты, но ошибался. Я уже с яростью решил, что никто не заставит меня пойти на войну, даже обвиняя в трусости, что даже сам король не вытащит меня больше из Корнуолла, когда ко мне неожиданно явился посетитель. Однажды облачным утром в конце 1914 года во дворе материнской фермы зацокали копыта, и, подойдя к окну, я с удивлением обнаружил, что передо мной не кто иной, как надежда и опора местного рабочего класса мистер Джаред Рослин из Морвы.

5

Мы с Джаредом Рослином были знакомы, но никогда не разговаривали. Он был старшим из двух приемных сыновей матери от первого брака, и они вместе с братом Джоссом тридцать лет враждовали с ней. Они ненавидели моего отца так же, как и мать, поэтому я не мог ожидать дружелюбия ни от одного из них, и когда Джаред Рослин в то тихое декабрьское утро появился на ферме, я сразу решил, что приехал он с какой-то враждебной целью. Моей первой мыслью, подсказанной чувством вины, было, что он приехал потребовать, чтобы я немедленно шел на войну, как все молодые мужчины, и воевал за свою страну против немцев; я уже давно боялся, что кто-нибудь станет мне намекать на это, и хотя меня в приходе любили, мне начало казаться, что люди стали на меня косо посматривать. Я постоянно ожидал письма от отца из Пенмаррика с вопросом, почему я не последовал примеру Маркуса и Адриана, которые немедленно поступили на службу в армию, но письма такого так и не получил. Мать, конечно, встала на мою сторону и объявила, что мое присутствие жизненно необходимо на ферме, но там были мужчины, слишком старые, чтобы воевать, но способные справиться с хозяйством в мое отсутствие. Даже Уильям, чья работа в качестве управляющего была так же важна, как и моя работа на ферме, записался добровольцем и оставался в Пенмаррике лишь потому, что оказался непригоден к службе по медицинским показаниям; перенесенная в детстве дифтерия давала о себе знать повышенным давлением и подозрением на слабое сердце. Поэтому как только я увидел Джареда Рослина, то сразу решил, что он приехал напомнить мне о моем патриотическом долге.