Нельзя было исключить, что папа влюбился в нее. Он, конечно, не любил ее, как маму, но она ему нравилась, он ее уважал и, может быть, если бы она захотела… Я попытался убедить себя, что она не захочет, но не смог. Мама же захотела!

Я поднялся. Мне не сиделось на месте, и я опять спустился вниз и принялся ходить взад-вперед по бильярдной. Я понял, что не могу разобраться в своих чувствах, что мысли мои путаются. По-своему я любил Элис, и когда-то, когда мы только познакомились, относился к ней с безрассудным обожанием подростка, но в то же время я прекрасно знал, что мои чувства к ней скорее походили на привязанность брата к старшей сестре. Элис никогда не вызывала во мне тех физиологических реакций, какими сопровождались мои встречи с ее сестрой Ребеккой Рослин; на самом деле моя любовь к Элис всегда носила иллюзорный, идеалистический характер. Но все-таки я ее любил. Она была мне очень дорога, и мысль, что отец домогается ее с грязной целью, была мне отвратительна.

Я остановился у окна и посмотрел на террасу. Желание уехать из Пенмаррика стало таким сильным, что у меня даже закружилась голова. И дело было не только в том, что мои сводные братья в открытую объявили мне войну. Мне непереносимо было наблюдать новую версию отношений моего отца с моей матерью, развитие еще одной любви, которая не может закончиться браком, еще одну историю о том, как два хороших и приличных человека увязнут в грязных, унизительных отношениях. Это было мне отвратительно. Худшие воспоминания о Брайтоне снова нахлынули на меня тошнотворной волной, и теперь моей единственной мыслью было: «Я должен уехать. Мне надо уехать из Пенмаррика. Я не могу здесь больше оставаться».

В холле раздался голос Филипа:

— Скажите отцу, Медлин, что мы хотим его видеть. Немедленно.

Хью добавил что-то, чего я не расслышал. Издалека, через холл, я услышал дрожащий голос Медлина:

— Нет, мистер Хью, я не видел мистера Адриана. Я думал, он катается верхом с вами, мистер Маркус, сэр.

Я вышел в коридор и увидел, как они вошли в папин кабинет и закрыли дверь.

Медлин прошаркал прочь из холла. Стало тихо. Я прошел в гостиную рядом с кабинетом, но ее стена была тонкой перегородкой, которую поставили, когда старую оружейную разделили пополам; когда в кабинете раздались сердитые голоса, я услышал слишком многое из того, чего слышать не хотел, поэтому вышел через стеклянные балконные двери наружу, навстречу летнему утру. В дальнем конце террасы я облокотился на парапет и стал смотреть на море. Далеко внизу прибой разбивался о черные скалы пещеры, море было покрыто белой пеной вплоть до резко очерченной линии горизонта.

Я долго смотрел на море. Наконец выпрямился и пошел к балконным дверям, но прежде чем дошел до них, услышал голос Элис из гостиной.

— Филип! — Голос ее был чист и резок. — Филип, можно тебя на минутку?

Я отпрянул, сам не зная почему, и стал ждать, опершись о стену у открытого окна.

— Пожалуйста, — сказала она. — Только на минутку.

Он подошел. Дверь за ним с грохотом захлопнулась, и он грубо произнес:

— Прости, Элис, но я не хочу задерживаться. Я только что поссорился с отцом.

— Знаю, — сказала она. — Я слышала. Каждое слово.

Я попытался уйти, но не смог. Я прирос к месту и услышал голос Филипа:

— Что ж, тот, кто подслушивает, не услышит о себе ничего хорошего! А теперь извини меня, Элис…

— Филип, послушай. — Первый раз я услышал напряжение в ее голосе, хотя она по-прежнему говорила быстро и четко. — Ты был неправ, предположив, что я стала… или могу стать для твоего отца чем-то большим, чем экономка. Он всегда относился ко мне с величайшим уважением, и даже если бы он сделал некое предложение, я бы его отвергла. Не он тот человек, которого я люблю.

— Да? Честно говоря, мне наплевать, кого ты любишь, а кого нет. Поговорим потом, если не возражаешь. Я сейчас не в настроении с тобой разговаривать.

— Пожалуйста, Филип. Ты не можешь не понимать, что я чувствую. Я полюбила тебя с той самой минуты, как увидела после возвращения в Корнуолл, и люблю до сих пор.

— О Боже, Элис, прекрати строить из себя дурочку. Такие неприятные, смешные признания…

— Но это правда, Филип, правда! Я люблю не твоего отца, я люблю тебя! И никогда никого не полюблю, кроме тебя! Я…

— Великий Боже, — воскликнул Филип, рывком распахивая дверь, — еще не хватало мне истеричной женщины с ее глупостями. Оставь меня в покое! Я тебя не люблю! Уходи, прекрати дурить!

— Пожалуйста, пожалуйста… пожалуйста, выслушай…

Но он вышел в холл и захлопнул дверь у нее перед носом. Я замер, потеряв дар речи, и стоял потрясенный, слушая пронзительную тишину, воцарившуюся после его ухода. Потом прислонился к стене, прижал горящий лоб к холодному камню и услышал ее приглушенные, болезненные всхлипы.

4

Пришла война.

Я, конечно же, записался добровольцем. Я даже не колебался. Мне не пришлось убегать из Пенмаррика, потому что я был призван родиной, разгорячен патриотическими чувствами. Меня вдохновляло то, что коль скоро не могу повести жестокой атаки против семьи, я, по крайней мере, смогу воевать против немцев в славной, благородной войне на благо человечества.

С высоко поднятыми штандартами, в которые я страстно верил, я приготовился броситься в битву и умереть, если нужно, за дело, которое считал столь достойным.

Но я не умер. Не бросился я и в битву на белом коне, как легендарный крестоносец, затерянный в пучине времени. Я попал в окопы. Я оказывался в таких передрягах, из которых никто, кроме меня, не возвращался.

Я видел войну, и, конечно же, это было зло, самое отвратительное зло, существующее на земле. Я встретился с ним лицом к лицу, и тогда-то душа моя обнажилась передо мной, и я узрел такую ужасную правду, что почувствовал себя частью этого зла, и принципы мои рассыпались в прах. Потому что всю свою жизнь я воевал. Я всегда дрался. Я дрался с отцом, дрался с братьями и жестоко боролся с порядком, предназначенным для меня Господом с момента рождения.

И когда по окопам заструилась кровь, воздух засмердел от разложения, а мои товарищи стали умирать рядом со мной как мухи, я думал только: «Великий Боже, позволь мне вернуться домой, в Пенмаррик, и, клянусь, я никогда больше не буду воевать».

Современники придерживались различных взглядов относительно фигуры Ричарда I. Он был горяч и безответствен, щедр и широко одарен… но, прежде всего, он был превосходным воином.

А. Л. Пул. «Оксфордская история Англии от «Книги судного дня» Вильгельма Завоевателя до Великой хартии вольностей»

Молодого герцога позднее прозвали «Ричард Да и Нет», потому что он всегда говорил то, что думал: «да» у него означало «да», а «нет» значило «нет». Он никогда не утруждал себя лицемерием и презирал ложь… Он не выбирал слов, когда говорил отцу, что конкретно думает о том, как Генрих относится к королеве.