Дав волю неспокойной совести, я сделался более рассудительным. Джаред был мирским проповедником в церкви Веслин и уважаемым членом местного сообщества, но то, что он осмелится обвинить меня в трусости, было маловероятно.

Наконец, мне пришлось признать, что я зашел в тупик в своих предположениях, и я вышел во двор, чтобы его встретить.

Он был высок, почти такого же роста, как и я, по-корнуолльски смугл и носил черную бороду. Ему было, должно быть, за пятьдесят, но седых волос у него было мало и держался он молодцевато. Учитывая, что мы никогда не общались, я знал о нем немало: у него была анемичная жена, которая явно боялась его, восемь пышущих здоровьем дочерей и один недоросль-сын, в котором он был явно разочарован. Мальчишка был на два года старше моего младшего брата Джан-Ива и недавно удивил всех, получив стипендию в ближайшей средней школе. Из восьми дочерей, у которых были чудовищные пуританские имена, три благополучно вышли замуж за местных парней, четыре сидели дома под строгим присмотром родственников, а одна, Чарити, стала падшей женщиной и опозорила семью; она служила на ферме Гернардз, в доме Уеймарков в Зенноре, и, если верить Хью, который всегда собирал сплетни, была уволена, застигнутая в чулане за прелюбодеянием. Ничуть ни смутившись таким наказанием за грехи, она нашла работу барменши в Сент-Джасте и больше года считалась лучшей шлюхой от Лендс-Энда до Сент-Ивса. Но жажда остепениться возобладала, и она переехала из комнаты при кабачке, где продолжала работать в баре, в небольшой домик с окнами на море на окраине города. Всем было известно, что в домике все, начиная от тюля в спальне и до гераней в ящиках у окон, было оплачено моим сводным братом Уильямом Парришем, который к тому же, пользуясь своим положением управляющего Пенмарриком, позволял ей не платить за аренду. Неудивительно, что Джаред Рослин отрекся от дочери, которая процветала на неправедных трудах всего в нескольких милях от мужского клуба, который он основал для шахтеров прихода Зиллан.

Я пересек двор и подошел к нему.

— Доброе утро, — сказал я отрывисто. — Что вам нужно?

Я не видел причин быть с ним учтивым. Глупо было бы разговаривать с ним так, словно мы были закадычными друзьями.

Он осмотрел меня с головы до ног. Темные глаза были жесткими, но взгляд не казался враждебным.

— Поговорить с тобой, — так же прямо ответил он. Его голос, низкий, с корнуолльским акцентом, почему-то удивил меня, а может, меня больше удивило то, что он сказал потом: — Не надо беспокоить твою мать. Я хотел видеть тебя.

Я был еще более озадачен, чем прежде.

— Одну секунду, — бросил я и пошел сказать девушкам Тернер на кухне, что гость приехал не к матери. Когда они, с округлившимися глазами, побежали ее искать, я попросил Джареда Рослина пройти в дом и повел его через кухни и холл в гостиную. Он шел за мной, не произнося ни слова, а я, только закрыв за ним дверь в гостиной, вспомнил, что этот дом когда-то был его домом и он, должно быть, любил его так же, как теперь я.

— Чем могу вам помочь, мистер Рослин? — спросил я, с неохотой проявляя любезность. — Пожалуйста, садитесь.

— Я постою.

Он подошел к окну, но потом повернулся, чтобы посмотреть на меня. Наступила короткая пауза, и наши взгляды встретились.

— Я много о тебе слышал, — произнес он наконец. — По большей части хорошее.

Я был так удивлен, что потерял дар речи. Я никак не ожидал услышать от него такие слова. Я тупо на него смотрел, а он добавил:

— Нужно мужество, чтобы не следовать за толпой. Не знаю, почему ты не пошел в армию, но мне все равно. Я не поддерживаю войны. Люди должны жить, как братья, а не убивать друг друга, нарушая заповеди. Кроме того, ты нужен здесь и сейчас. То, что ты здесь — это своего рода чудо, но пути Господни неисповедимы. Я вижу в этом его руку и Провидение. — Он говорил просто и искренне. Хотя я и перерос религию и ходил в церковь, только чтобы сделать приятное матери, его слова произвели на меня впечатление. Через минуту он сказал: — Ты похож на мать. Я ведь мог жениться на твоей матери. Жаль, что не женился. У меня мог бы быть такой сын, как ты.

Смешно в этом признаваться, но я был тронут его словами. Мой отец никогда не показывал, что считает меня чем-то иным, кроме как помехой для него, крестом, который ему приходится нести как часть родительского долга. Все, что бы я ни делал, было в его глазах если не плохо, то неправильно, глупо и неверно. А теперь передо мной стоял чужой человек, к которому я был воспитан в ненависти, и этот человек говорил, что слышал обо мне хорошее и хотел бы, чтобы я был его сыном, а не сыном моего отца.

— Рад узнать, что вы слышали обо мне хорошее, — неуверенно проговорил я, все еще потрясенный его словами, — но как это могло вас заинтересовать?

Он сказал:

— Мне кажется, у нас общие интересы.

— Общие интересы?

— Сеннен-Гарт.

Наступило молчание. Мы стояли, просто стояли, он и я — в доме, где он жил когда-то давно, и я понял, что наконец-то вижу союзника, который понимает меня, говорит со мной о шахте, о моей шахте, о Сеннен-Гарт, которую я мечтал превратить в самую великую шахту на Корнуолльском Оловянном Берегу.

— Я много раз пытался бороться с твоим отцом из-за этой шахты, — говорил он. — Первый раз, когда он закрыл ее после своего приезда в Пенмаррик. Много хороших шахтеров потеряли работу, многие семьи голодали. Плохие были времена. Я возглавлял депутацию, чтобы убедить его открыть шахту, но он был упрям, как осел. Он был тогда молод, года на два или три моложе, чем ты сейчас. Вежлив, но упрям. Неразумен. И если принимал решение, то никогда не шел на попятную.

— Он по-прежнему отказывается открыть шахту, — вырвалось у меня. — Он скуп и не хочет рисковать, но я знаю, что олово там есть, мистер Рослин, знаю, потому что видел старые карты, потому что спускался в Левант. Я знаю. Там под морем есть залежь, она идет на запад…

— Я говорил с шахтерами, и они говорят то же самое. А теперь слушай меня, сынок, и слушай внимательно. Тебе когда-нибудь приходило в голову, что война может спасти Сеннен-Гарт? Ты ведь читаешь газеты и знаешь, что нам не хватает олова. Если бы мы смогли заинтересовать правительство этой шахтой, если бы смогли убедить его, что под землей еще много олова…

Я понял его план и так обрадовался, что голова закружилась.

— Черт побери!

— Придержи язык, сынок, богохульство поможет открыть шахту не больше, чем твой отец. А теперь послушай меня, ладно? У меня есть свидетельства людей, которые работали на Сеннен-Гарт двадцать лет назад, еще до того, как твой отец закрыл ее. Они все говорят, что в шахте еще есть олово, а под самым нижним уровнем, может быть, еще больше, ведь твой отец закрыл ее не потому, что она была выработана; он закрыл ее, потому что она больше не приносила дохода, потому что он не готов был в нее инвестировать, чтобы она приносила доход, потому что ему было все равно, закрыть или не закрыть шахту, которая была источником существования для честного рабочего люда. Еще у меня есть свидетельства людей из Леванта о том, что под морем могут быть богатые залежи, и еще у меня есть свидетельство от молодого горного эксперта из Редрута, Алана Тревоза, который считает — а его мнение непредвзято, — что правительству было бы выгодно рассмотреть возможность открытия Сеннен-Гарт. У меня целая куча свидетельств. Все, что мне теперь надо, — это найти кого-нибудь, кто представил бы этот проект правительству. Я мог бы представить его сам, поехать в Лондон и сделать все, что в моих силах, но я не шахтер, и у меня нет технических знаний на случай, если они станут задавать вопросы. Я обсуждал это с шахтерами, людьми из Сент-Джаста и Зиллана, и они все говорили о тебе. Все знают, что ты любишь шахты, как шахтер; ты достаточно часто бывал на Леванте. Все отзываются о тебе самым лучшим образом.