в покое штору и, касаясь рукою стены, пробрался вдоль нее до входа в здание. Он с трудом открыл дверь и с трудом закрыл ее за собой. За порогом было темным-темно, в вестибюле погасли все огни, но он знал путь как свои пять пальцев и направился прямиком к себе в келью.

Когда он, не без некоторой боязни, вошел, лампа была при последнем издыхании, но он успел заметить, что никто не сидел ни на соломенном матрасе, ни на подушке, которую он столько раз использовал днем и ночью в качестве площадки для размышлений. Затем пламя испустило дух. По келье проносились мощные дуновения, живые и мертвые насекомые, крупицы земли. Его хлестали по лицу сосновые иголки. Он попытался оживить пламя, но не преуспел в этом.

Вновь обрети спокойствие, высокородный брат, не бойся, подумал он; формула, к которой, вообще говоря, прибегают, чтобы наставить покойника, отправившегося в последнее путешествие в зыбком мире. Не бойся, Адло Трицанг, высокородный брат, повторил он себе, потом уселся в темноте на пол и закрыл глаза.

Почти в ту же секунду в наружную стену с неожиданной яростью застучал дождь, и он приоткрыл веки. Ему показалось, что он заметил руку, которая пыталась снаружи отодвинуть соломенную занавесь. Не позволяй увлечь себя этому иллюзорному миру, подумал он. Была ли это рука Адло Трицанга или кого-то другого, не имеет значения. Он представил себе монаха во дворе, словно захлестнутого мощной волной, ему казалось, что тот, другой, снова и снова пытается отодвинуть завесу, и он спросил себя, не его ли невозможный близнец

11. Бурдушвили

Бурдушвили сложил крылья и укрылся под навесом. Его сапоги прохудились, и вода, набравшаяся в них за последние сотни метров, промочила ноги и противно хлюпала внутри. Прислонившись к металлическому порталу, который леденил ему лопатки, он попытался снять обувь, чтобы вылить из нее воду, потом с разочарованным вздохом отказался от этой идеи. Вокруг не стихал потоп, чудовищно шумный, но невидимый, ибо весь квартал был заброшен и электрическое освещение отключено. Сквозь ночную тьму ничего было толком не разглядеть. Дурацкое задание, подумал он. Очередное.

За пятнадцать истекших лет, которые соответствовали сроку его службы после периода обучения, его посылали на многие объекты, и он устранил немало негодяев, что ни в коей мере не отягчало его совесть, но вот уже несколько месяцев, как его мучили сомнения. Поначалу он, не дрогнув, выполнял доверенные ему задания, без угрызений и даже с четким ощущением торжества. Он был молод, у него было оружие, он сражался за правое дело, и идентифицировать постоянно возрождающихся из пепла врагов не составляло труда. Враги относились к очень простым категориям, ярлыки, которые он мысленно пришпиливал к очередному трупу, не оставляли места двусмысленности, они говорили сами за себя, и это было решительное и окончательное суждение, смертный приговор, и никому из нас не пришло бы в голову поставить его под сомнение: руководитель подпольной сети Вершвеллен, убийца-погромщик, мафиозный судья, торговец похищенными детьми, похититель женщин и детей, разжигатель войны, насильник, мучитель, спонсор несчастий, брызжущий ядом пропагандист, продажная шавка властей.

Но потом, в качестве вознаграждения за безукоризненную эффективность его выступлений, Бурдушвили прикомандировали к другой ветви Центра действия. Это был орган, который занимался особыми поручениями, не обязательно более сложными в техническом плане, но куда более спорными в плане идеологическом, далеко не такими прозрачными. Ему объяснили, что теперь нужно считаться с апокалиптическим сдвигом универсума, но прежде всего от него потребовали повиноваться, не задавая вопросов.

Именно так он устранял в последнее время непонятных людей – определить их роль в кровавом месиве мира ему было не дано. На протяжении месяцев его мишени оставались лишены четко опознаваемого профиля палачей, внесших свою лепту в общую жестокость, рьяных приспешников наихудшего. В тот момент, когда он препровождал их в мир иной, у него уже не было переполнявшего его некогда внутреннего ощущения, что он восстанавливает попранную справедливость, слегка подчищает мерзость окружающего кошмара, следует высшей морали добра. Он по-прежнему действовал, не совершая ошибок, со сноровкой и по возможности не прибегая к грязным методам; он тщательно подчищал за собой все следы, способные его выдать или навести дознавателей на след Организации, но, покидая место преступления, уже не испытывал того почти что радостного облегчения, которое познал в былые годы. Теперь, покидая место преступления, он пребывал в дурном расположении духа.

Задание всегда детально разрабатывалось в Центре действия. Бурдушвили всегда вел себя как дисциплинированный солдат: он получал и усваивал всю информацию, какую ему предоставляли, в случае необходимости требовал уточнений по нуждающимся в прояснении пунктам, но никогда не пытался выведать что бы то ни было у курирующих его чинов в бессмысленном намерении разузнать больше относительно скрытых мотивов грядущего убийства. Он не ставил под сомнение существо возлагаемых на него задач и, как только задание оказывалось выполнено, предоставлял о нем отчет, не присовокупляя к нему никаких личных комментариев.

Тем не менее ему все сильнее хотелось подобные комментарии сформулировать, и речь шла вовсе не о мелких проявлениях неодобрения.

Например, не так давно его посылали убить паучиху. Сколь бы странным это ни могло показаться, ибо так названный противник на первый взгляд кажется не заслуживающим особого внимания, задание оказалось весьма непростым и стоило ему немалых хлопот.

Начать с того, что целую неделю ему делали прививки и инъекции, ни состав, ни предназначение которых не раскрывались, что, очевидно, свидетельствовало о враждебности ждущей его среды и о том, что предстоящее столкновение малиной ему не покажется. Затем старшие чины подвергли его тесту на профпригодность, испытание, которое предполагалось проходить регулярно, но срок очередного еще далеко не приспел. Он, как обычно, блистательно преодолел все ловушки, которые могли бы поставить иного в тупик, как в легочной сфере, так и в мозговой, в физической и в ментальной. И только потом, после положительных результатов, ему передали сугубо секретный обзор, резюмирующий предстоящую операцию. Паучиха сплела гнездо в доме 19 по улице Тамбараньян, но часто бывала и чуть дальше в том же секторе, в бездействующем синтоистском храме. В картотеке разведданных уточнялось, что она говорит на нескольких языках, склонна к полноте и занимает по шкале опасности, используемой Организацией для ориентировки своих агентов, очень высокую позицию, обычно отводимую мастерам по владению боевыми искусствами.

Снабженный этими предостережениями, Бурдушвили проник в дом 19 по улице Тамбараньян и долго обследовал помещение, не оставляя ничего на волю случая и безжалостно уничтожая всех способных скукожиться там паразитов. Паукообразных там было вдосталь, как, впрочем, и повсюду на планете, они скрывались под мебелью, по закоулкам, в глубине стенного шкафа, за раковиной, за канализационными трубами в туалете, за шкафами. Завершив гекатомбу, он вынужден был признать, что нужная ему мишень не обнаружена.

Он повсюду расставил за собой ловушки, призванные нейтрализовать любого вторгшегося и дать знать о его присутствии. Ресурсы, которые предоставляла ему Организация, частенько оказывались непригодными к употреблению, но он прикинул, что добрая половина имевшихся в его распоряжении инструментов окажется достаточно чувствительной, чтобы сработать при появлении незваного гостя. Затем он направился к синтоистскому храму и устроился там на ночь, держа ухо востро, очень и очень востро. Он знал, что разбил бивуак в уязвимой зоне и что его засек неприятель. Он рассчитывал на нетерпение, на опрометчивость паучихи, которая в конце концов выдаст свое местоположение и предоставит ему достаточно времени, чтобы среагировать. Каким бы молниеносным ни было нападение, он достаточно доверял своим рефлексам и верил, что сможет вмешаться в самый разгар атаки и немедленно обеспечить себе превосходство. Ночь прошла в тишине, точнее – в тишине внутри помещения, под взглядами синтоистских божеств, низведенных до статуса раскрашенных деревянных фигур, тогда как снаружи все шумело: порывы ветра, нескончаемый лай собак, отголоски разговоров, споров, урчание мотора, ибо это была людная улица. Паучиха не двигалась, утро уже просачивалось сквозь закрывающие окна филенки, а Бурдушвили так и не получил никаких сигналов от расставленных в квартире на улице Тамбараньян ловушек. Это означало, что неподвижная облава, эта застывшая дуэль должна быть продолжена, и на протяжении девяти дней так ничего и не происходило, а потом все кончилось: паучиха сделала свой ход и Бурдушвили ее убил. Он вернулся в Центр предельно изможденным.

Десятью неделями позднее ему поручили убить на той же самой улице Тамбараньян знахаря по имени Аттилас Тафф. Это было совершенно рутинное поручение, но в момент, когда надо было переходить к делу, Бурдушвили поджидал неприятный