прошепчет ее, перед тем как вновь погрузиться в молчание и зловоние, и, через пространство, через время, она его услышит.

Но в настоящую минуту он

10. Адло Трицанг

Плотно закрывавшая окно штора из плетеной соломы начинала трепетать. Поднимался ветер. Он не добавлял никакой свежести в лишенную всякой обстановки комнату, совсем наоборот. Он приносил снаружи еще больше жáра, влажности и насекомых.

Сидя в позе для медитации, ягодицами на жесткой как из дерева подушке, Адло Трицанг подремывал в ночной духоте. Он выглядел словно бонза зрелых лет, но еще в весьма приличном состоянии, бронзовый и блестящий, точно статуя в храме, и, хотя и дремал, лишь на самую малость ослабил свою позитуру, и ни его одеяние, ни его телеса не давали слабины. Повторяющийся стук утяжелявшей штору планки положил конец дреме. В то время как его мысль унесло далеко от первоначальной цели – та заключалась в ментально безмолвном созерцании пустоты, – он вновь оказался в комнате с цементными стенами и без какой-либо обстановки, окруженный полумраком, омываемый назойливым запахом кокосового масла, питавшего крохотную лампу, стоящую у него за спиной, между ним и соломенным тюфяком. Несколько комаров устроилось у него на плече и на голых руках и угощалось ничтожной толикой его крови. Он, конечно, им в этом не мешал. Раздражение от укусов привечалось, и он почитал скорее приятным констатировать, что тем самым играет активную роль в безбрежном круговороте животного мира и экзистенции – безбрежном, смехотворном и эфемерном.

Свет колебался, тени медитирующего плясали на белых стенах. Адло Трицанг без намека на насилие отогнал порхающих вокруг мушек и букашек и встал на ноги. Воздух обжигал, соломенная завеса конвульсивно билась об оконный переплет. Монах подошел, чтобы потуже затянуть узлы, которые должны были удерживать планку. Одна петля лопнула. Занавесь раскачивалась, как охваченный паникой живой организм, затем успокаивалась, затем почти тут же вновь предавалась череде иррациональных подскоков. Казалось, она отчаянно хочет высвободиться от препон. Через просветы до Адло Трицанга долетало черное дыхание универсума, его нарастающая ярость, его чудовищно влажные выделения. Еще час, два часа – и мрак обернется вихрями, завываниями и хаосом.

Когда Адло Трицанг вышел из кельи, по коридору монастыря разгуливали мощные потоки воздуха. Он привел в порядок свою пурпурную рясу, прикрыл плечо. Задев тыльной стороной пальцев шею, заметил, что потеет. Свистел ветер, знакомая музыка, он всегда вслушивался в нее, словно речь шла о гармоническом послании, руководствуясь которым можно испытать счастье в настоящем. Лампы не горели, и он прошел около тридцати метров в почти полной темноте, ни слева, ни справа из монашеских келий не проникало ни отблеска света. Оттуда тоже доносилось постукивание жестких соломенных занавесей, которые служили единственным препятствием, отделявшим внутреннее от наружного. В какой-то момент Адло Трицанг обернулся, потревоженный звуком голосов. В конце коридора несколько монахов спокойно направлялись к дортуару послушников, несомненно намереваясь убедиться, что и самые молодые предприняли предосторожности, которые рекомендовалось предпринимать перед тайфуном, – закрыть ставни, если таковые имеются, обезопасить книги от воды, сохранять спокойствие при мысли, что природа вот-вот сорвется с цепи.

Вместе с Дагджером Пофеном, помощником настоятеля монастыря, дородным и улыбающимся, и двумя ламами с невозмутимыми лицами, Дондупом Джерингом и Тхамса Рампогом, он вышел во двор. В задачи четверки входило привязать покрепче флажки и закрепить на всех проемах щиты, призванные защитить от слишком сильных порывов шквалистого ветра наиболее уязвимую внутренность молитвенного зала. Да и в целом они собирались совершить обход, проверяя, что все безопасно. Неба не было видно. Монахи вслепую разбрелись по особенно темной эспланаде. Дондуп Джеринг отправился на поиски панели, которую он знал, как вставить в пазы портала, ведущего в молитвенный зал, но не вернулся. Тхамса Рампог и Адло Трицанг затолкали в укрытие литую курильницу, потом вторую. Дагджер Пофен решил проведать шеренгу молитвенных мельниц, растянувшуюся вдоль крепостной стены.

Ветер выл все громогласнее. В лицо Адло Трицангу неслись крупицы песка, пыль, сухие травинки, заблудшие жесткокрылые. Он отвернул голову, чтобы передохнуть, вновь подставил лицо ветру. Он ощущал глубокую радость от своего бытия, оттого, что может стоять на ногах на земле, так яростно ометаемой неподвластными ярости стихиями. И поскольку он замер так на минуту, пока ряса полоскалась на ветру вокруг него, а тело жалили приносимые ночью живые и мертвые осколки, Адло Трицанг остался во дворе один-одинешенек. Другие монахи вновь укрылись за стенами.

Он направился к молитвенным мельницам и одну за другой начал приводить их в движение. Они были настолько тяжелыми, что даже под ударами торнадо стояли как влитые. Обойдя их все, он пошел на второй заход. Темень небес тяжело простерлась над землей, со всех сторон налетали порывы ветра, протяжные, без завихрений, продолжали донимать его безвредными, по крайней мере когда они не попадали ему в глаза или рядом, копьецами. На ходу он почти полностью сомкнул веки и, когда слышал удары по своему наголо остриженному черепу, по щекам или рукам, говорил себе, что под кожей он в надежном укрытии и что ощущение безопасности является одним из чудес света и не меньшее чудо – возможность это осознать. Какое-то безмерное время он поддерживал в себе этот внутренний покой, продолжая прохаживаться из конца в конец среди тяжелых бронзовых цилиндров.

Время так и не сподобилось меры, и, выйдя из него, он побрел было по эспланаде как пьяный. Воздух ревел, темнота еще более сгустилась, отягченная теперь электричеством и туманом. Дождь был уже совсем рядом, в его авангарде вперед забежало несколько почти обжигающих капель. Адло Трицанг согнулся в противоход ветру и приблизился к стенам монастыря, тем, в которых были пробиты окна. За шторами кое-где продолжали теплиться лампы, но в большинстве келий они были погашены. Монахи, должно быть, подули на фитили или защипнули их, перед тем как отправиться в зал собраний, где настоятель и его помощники наставляли послушников. Адло Трицанг отсчитывал проемы в стене, начав от центрального входа, его комната была по счету одиннадцатой. И была все еще освещена. Он подошел и через штору, которая не переставала колебаться, бросил взгляд внутрь.

Все кельи были совершенно схожи, различия могли возникнуть разве что из-за того, где стояла масляная лампа, или из-за повешенной у входа мандалы, или из-за более или менее выцветшего покрывала и матраса, или внешнего вида подушек, на которых монахи сидели во время медитации. Разницу, само собой, привносили и сами обитатели, чьи физические характеристики, такие как упитанность, худоба, рост или оттенок кожи, бросались в глаза.

И поначалу Адло Трицангу подумалось, что он ошибся окном. На секунду он растерялся, потом отмел свои легкие сомнения. Через соломенный экран среди изменчивых теней предстало изображение его собственной кельи, где при свете раскачивающейся лампы виднелся застывший монах. Эту восседающую в позе медитирующего форму, полностью отрешенную от остального мира, было не так-то трудно узнать. Даже для того, кто редко прибегал к услугам зеркала или созерцанию фотографий для документов, ее было невозможно спутать с кем-то еще. Монах, восседающий к нему лицом к лицу, спокойный и кажущийся спящим, мог быть только Адло Трицангом.

Мой близнец, подумал он, мой исчезнувший близнец. И тут же упрекнул себя за эту глупую идею. Как бы там ни было, его безмятежность пошла на убыль, и ни с того ни с сего им овладело внутреннее возбуждение.

Несколькими годами ранее приглашенный лама провел в монастыре беседу на тему исчезнувших близнецов, рассказал о случаях незавершенной многоплодной беременности и часто остающейся незамеченной утрате второго зародыша, исчезающего без схожих с выкидышем физических расстройств, – явление, которое, согласно некоторым исследованиям, затрагивает каждую восьмую многоплодную беременность. Адло Трицанг воспринял эту информацию с внезапной ностальгией, как будто она объясняла некоторые из фантазмов, посещавших его в глубинах медитаций и навевавших надежды не столько на слияние с ясным светом, сколько на братское слияние с существом, которое составило бы вместе с ним новую живую сущность; он с нежностью представлял ее себе, но никогда не мог определить с биологической точки зрения.

Он нажал на штору и попытался ее отодвинуть. Казалось, что на монаха внутри кельи никак не влияли внешние звуки, все более громкий рокот бури, похрустывание песка на стенах, а теперь и необычное поведение шторы, которую схватила и дергала чужая рука. Его глаза были по-прежнему полузакрыты, черты лица хранили полную бесстрастность.

С бьющимся сердцем Адло Трицанг оставил