Не доезжая села Пекша, на сто тридцать четвертом километре, попутчица показала на старую неказистую кирпичную кладку вроде столба, высотою метра в полтора.

— С этого места Левитан писал этюды для своей «Владимировки», — сказала она.

И старая кирпичная кладка вдруг обрела конкретную историчность. И вновь померещилось знаменитое полотно — холодный, хмурый день и одинокая странница на Владимирском тракте. На том тракте, по которому, звеня кандалами, в стужу и в зной брели тысячи каторжан — в Сибирь, на Сахалин...

Я вспомнил о кирпичной кладке на сто тридцать четвертом километре от Москвы, стоя у большого здания в Корсакове. «Поблизости был тот домишко», — повторились во мне слова старожила. Был... Вот когда очень захотелось снова повидаться с Владимиром Павловичем — корсаковским строителем — и сказать ему, что прочно, как он выразился, жить на острове — это хорошо, однако нужна для этого и прочная, дотошная, детальная память о прошлом. Но, очевидно, Владимир Павлович все еще гостил у друга в Охе, да и корсаковского адреса его я не знал.

«...Вот уже три месяца, как я не вижу никого, кроме каторжных или тех, которые умеют говорить только о каторге, плетях и каторжных», — писал Чехов своей матери 6 октября 1890 года из Корсаковского поста.

13 октября он покинул Сахалин...

«Знаю я теперь очень многое, чувство же привез я с собою нехорошее» — типично чеховская — предельно простая и предельно емкая фраза.

Но «очень многое» оказалось Чехову опять-таки недостаточным. Потребовались новые груды книг, исследований, чтобы написать «Остров Сахалин» — эту совершенно необычную книгу, в которой Чехов словно подавил в себе художника (лишь иногда, как редкие северные растения, встречаются в ней чисто художественные описания), но проявил глубокое понимание истории, социологии, права, экономики, статистики и — естественно — медицины. Чехов выдвинул серьезные перспективные проблемы развития на Сахалине овощеводства, рыболовства, каменноугольного дела, безотлагательного улучшения медико-санитарной помощи населению...

Писал он свой «Остров» долго, почти три года. Но не только потому, что нелегко было писать такую книгу. «Работа ради куска хлеба мешает мне заниматься Сахалином...» — сообщает он Суворину в январе 1891 года. Через пять месяцев: «В понедельник, вторник и среду я пишу сахалинскую книгу, в остальные дни, кроме воскресений, роман, а в воскресенья маленькие рассказы. Работаю с охотой, но — увы! — семейство мое многочисленно, и я, пишущий, подобен раку, сидящему в решете с другими раками: тесно». Позже в письме к тому же Суворину он просит выслать ему «Устав о ссыльных» и «Устав о находящихся под стражей». И добавляет: «Вы не подумайте, что я хочу стать прокурором; эти книги нужны мне для моей сахалинской книги. Буду воевать главным образом против пожизненности наказаний, в которой вижу причину всех зол, и против законов о ссыльных, которые страшно устарели и противоречивы». Еще через несколько дней: «Вчера я целый день возился с сахалинским климатом. Трудно писать о таких штуках, но все-таки в конце концов поймал черта за хвост. Я дал такую картину климата, что при чтении становится холодно». В июле 1891 года: «Я занят по горло Сахалином...» Наконец, в августе того же года: «Сахалин подвигается. Временами бывает, что мне хочется сидеть над ним 3—5 лет и работать над ним неистово... Много я напишу чепухи, ибо я не специалист, но, право, напишу кое-что и дельное. А Сахалин тем хорош, что он жил бы после меня сто лет, так как был бы литературным источником и пособием...»

Если поездка Чехова на Сахалин — и по Сахалину — это гражданский подвиг, то работа его над книгой о Сахалине — пример высочайшей писательской добросовестности.

«Остров Сахалин» впервые появился в журнале «Русская мысль» и публиковался в течение 1893—1894 годов.

Общественное значение книги оказалось велико. Беспристрастные факты публично изобличали жестокость, человеконенавистничество царских властей. Один из рецензентов писал: «Совершенно подавленный и глубоко пристыженный, закрываешь книгу и долго не можешь отделаться от полученного впечатления. Если бы г. Чехов ничего не написал более, кроме этой книги, имя его навсегда было бы вписано в историю русской литературы и никогда не было бы забыто в истории русской ссылки».

Интерес к «Острову Сахалину» был повсеместным. Но всплыли и протесты — тех, кто стремился «реабилитировать» себя...

Тяжкое положение сахалинских детей, описанное Чеховым, побудило к пожертвованиям. А Чехов еще задолго до этого, вскоре после возвращения в Москву, сам лично занялся сбором книг и пожертвований для их покупки. Он привлек к этому благородному делу и своих друзей. «Не собрали ли что-нибудь в пользу сахалинских школ? Уведомьте. Что Левитан с подписным листом? Что Кундасова?..» — справляется он из Петербурга у своей сестры. Потом пишет брату, что издатели и авторы пожертвовали очень много книг и он очень рад, что сахалинские школы будут иметь свои библиотеки. Через некоторое время снова сообщает, что «на Сахалин послано еще 2200 томов».

«В наше больное время... подвижники нужны, как солнце... Их личность — это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих спор об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что, кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно сознанной цели». Это писал А. П. Чехов о Н. М. Пржевальском незадолго до своей поездки на Сахалин. И эти слова можно целиком отнести к самому Чехову.

Личность Чехова удивительно гармонична. Чехов-человек и Чехов-писатель — понятия нерасторжимые. Очевидно, в этой взаимозависимости и взаимовлиянии кроется разгадка его нравственной чистоты, человечности и подвижничества — и в жизни, и в литературе.

Чехов постоянно занимался самовоспитанием, совершенствовался как человек и как писатель.

И всегда оставался неудовлетворенным. «Я думаю, что если бы мне прожить еще 40 лет, и во все эти сорок лет читать, читать и читать, и учиться писать талантливо, т. е. коротко, то через 40 лет я выпалил бы во всех вас из такой большой пушки, что задрожали бы небеса. Теперь же я такой лилипут, как и все». Это он писал в 1889 году, уже будучи известным писателем, удостоенным Пушкинской премии, присужденной ему императорской Академией наук. Но и когда стал общепризнанным мастером русской литературы, неудовлетворенность собою его не покидала никогда.

Он был застенчив и деликатен в жизни, глубок и тонок в