вдавался в море буквой Т, подпираемый толстыми сваями из лиственницы. Сюда подходили лишь катера и баржи. Пароходы бросали якоря за версту от берега...

Дом-музей А. П. Чехова — место паломничества. Со всех концов страны едут сюда люди.

На стенах — фотографии, рисунки. Висят кандалы, сохраненные как музейный экспонат. Под стеклом — корреспондентский билет, выданный писателю газетой «Новое время», статистическая карточка, заполненная рукою Чехова. Таких карточек он заполнил десять тысяч, единолично производя перепись сахалинского населения. Он заходил в каждую избу. За ним иногда следовал поселенец, «босой и без шапки», с чернильницей в руке. Но чаще всего Чехов один вел перепись: для него важны были не столько ее результаты, сколько «те впечатления, которые дает самый процесс переписи». Порой люди не называли своих подлинных имен, как бы желая вычеркнуть из жизни то, что они безвозвратно потеряли, и Чехов записывал вымышленные: Иван Непомнящий, Василий Безотчества, Яков Беспрозвания... Трудно было выяснить и возраст. Армяне из Эриванской губернии вовсе не знали, сколько им лет. «Может, тридцать, а может, уже и пятьдесят», — ответил один из них. Мало кто сразу, без труда отвечал на вопрос: с какого года на Сахалине? Забыли. Да и зачем помнить? — все равно мыкаться тут до конца дней своих.

Встречались дети, не знавшие своих отцов. «Он у меня не настоящий отец», — ответил десятилетний босой и сутулый мальчик, оказавшийся один в избе. «Как так — не настоящий?» — переспросил Чехов. «Он у мамки сожитель». И своего настоящего отца мальчик не помнил — он у него был незаконный.

«Положение сахалинских детей и подростков я постараюсь описать подробно. Оно необычайно. Я видел голодных детей, видел тринадцатилетних содержанок, пятнадцатилетних беременных. Проституцией начинают заниматься девочки с 12 лет... Церковь и школа существуют только на бумаге, воспитывают же детей среда и каторжная обстановка», — сообщал Чехов в письме к А. Ф. Кони. «Я объездил все поселения... говорил с каждым... Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной, — писал он Суворину. — ...Вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано...»

В воображении возникает картина, как ночью при робком свете огарка Чехов зябко запахивает пальто, накинутое на плечи; измученный дорогой, уставший от бесконечных встреч, он снова и снова перечитывает карточки, и перед ним встают лица людей, их трагические судьбы. «...Были моменты, когда мне казалось, что я вижу предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже идти». И может быть, в эти минуты мысли его уносились в то будущее, когда все изменится на этом острове. И не только на острове — во всей России...

В музее собраны книги о Сахалине, предметы быта того времени, образцы одежды, чучела сахалинских птиц и зверей (их с большим мастерством сделал местный электромеханик Валентин Воробьев — удивительнейший человек: он незаурядный художник и музыкант, краевед и охотник, фотограф, орнитолог и таксидермист). И нужно, обязательно нужно сказать об Илье Георгиевиче Мироманове, учителе-пенсионере, уже много лет ведающем (на общественных началах) чеховским домом. Бесконечно влюбленный в Чехова, он делает все возможное, все, что в его силах, чтобы музей был еще лучше, полнее, интереснее.

Во дворике, за домом, на каменном белом постаменте стоит бюст с короткой надписью: «Чехову».

В Александровске в тот день была выставка цветов, а правильнее сказать: праздник цветов — теперь это в традиции города. Дары сахалинской земли сияли несметным богатством красок, и теплая волна аромата разливалась повсюду. Самые лучшие букеты лежали у белого постамента.

Пробыв на Северном Сахалине два месяца, Чехов 10 сентября направился к Южному Сахалину. С дороги он писал Суворину: «Не знаю, что у меня выйдет, но сделано не мало. Хватило бы на три диссертации».

Плыл он на борту того же «Байкала». Через два дня, обогнув самую южную точку острова — мыс Крильон, пароход вошел в залив Анива и бросил якорь напротив Корсаковского поста, административного центра южного округа, «где нет ни телеграфа, ни почты и куда заходят корабли не чаще одного раза в две недели».

И здесь, в южном округе — снова напряженный труд, снова исследование жизни и быта сахалинцев, утомительные поездки по селениям, снова перепись...

В город Корсаков из Александровска я добрался за несколько часов. Самолетом — до Южно-Сахалинска, а отсюда — час езды на машине по прекрасному шоссе, бегущему сквозь старые леса, густые заросли кустарника, мимо залитых солнцем прогалин и круглых сопок. В осеннюю пору все здесь искрится пестротой красок и обдает, даже при быстрой езде, пахучей сыростью буйной зелени.

Корсаков мне показался похожим на черноморский курортный городок. Мягкий, спокойный воздух, белые дома среди притихших кудрявых деревьев, синяя, как на детском рисунке, бухта. И все спешит, спускается к морю — улицы, транспорт, пешеходы. А в тот день людей было особенно много: была суббота.

Может, здесь, на месте нынешнего газона, у которого резвятся корсаковские малыши, в старину ютилась сторожка и в чеховские времена лежал «скелет молодого кита, когда-то счастливого, резвого, гулявшего на просторе северных морей...».

Горожане шли встречать белые теплоходы, да и просто прогуляться по берегу. А я торопился на розыски...

Есть ли тот дом, где жил Чехов осенью девяностого года? Он квартировал у С. А. Фельдмана, бывшего тогда секретарем Корсаковского окружного полицейского управления, — сына А. С. Фельдмана, смотрителя Дуйской и Воеводской тюрем на Северном Сахалине, которые Чехов посетил и состоянию которых дал крайне нелестную оценку.

В городском исполкоме, через дежурного, я разыскал человека, который хорошо знал город. Вот мы и пошли с ним к новой улице, застроенной трех-четырехэтажными домами.

— Поблизости был тот домишко, — сказал мой попутчик и с еле уловимым сомнением в голосе добавил: — Но все тут изменилось...

Короче говоря, дома фельдмановского мы не нашли. Его не было. Снесли строители, когда застраивали улицу большими зданиями. На домике том никакой мемориальной доски не висело. Откуда же было знать? И кого же винить? И все-таки мне хотелось поговорить со строителями. Надо же было спросить, нельзя было не спросить, что сносится, навсегда стирается с лица земли! Даже если «объект» этот сам по себе никакая не архитектурная ценность, даже если он по недосмотру или головотяпству ничем не обозначен...

Как-то я ехал из Москвы во Владимир.