мальчишки бежали перед нашими лошадьми, крестясь и повторяя: «Християн! Християн!»...» У крепости «с крайним изумлением» Пушкин встретил своего «Артемия, уже разъезжающего по городу, несмотря на строгое предписание никому из лагеря не отлучаться без особенного позволения».

Что стало с этим армянским юношей, смелым пушкинским чичероне?

Пушкин рассказывает о военных действиях, которым в течение четырнадцати дней был свидетелем; рассказывает всего на десяти книжных страницах. А прочитаешь их, и кажется, что это целое батальное полотно — так густо насыщено оно событиями, фигурами, поступками самых разных людей; на полотне — короткие, в одну-две фразы, живут пейзажи гор, рек, лесов. Война предстает и в трагической своей сути, и в героизме, и в тактических замыслах военачальников, и в ратном труде их исполнителей.

Взгляд автора остр, ум постоянно в работе, в проникновении за оболочку факта. Вот два разных отрывка:

«Подкрепление подоспело. Турки, заметив его, тотчас исчезли, оставя на горе голый труп казака, обезглавленный и обрубленный. Турки отсеченные головы отсылают в Константинополь, а кисти рук, обмакнув в крови, отпечатлевают на своих знаменах». И двумя страницами ниже: «Лошадь моя... остановилась перед трупом молодого турка, лежавшим поперек дороги. Ему, казалось, было лет 18, бледное девическое лицо не было обезображено. Чалма его валялась в пыли; обритый затылок прострелен был пулею». Увидев такое, Пушкин «поехал шагом... ».

Двадцать два дня прожил поэт в Арзруме. Можно только предположить, каких сложностей и ухищрений стоило ему ускользать из сераскирова дворца, исчезать из-под неусыпного ока и «высочайшего» опекунства. Для чего? А чтобы побродить по городу, его окрестностям, зайти в арсенал и на базар, осмотреть кладбище, отправиться в лагерь, где содержались больные чумой, — то есть заняться тем, что, говоря нынешним языком, составляет профессиональную страсть очеркиста.

«Ужасно мне надоело вечное хождение на помочах этих опекунов-дядек; мне крайне было жаль расставаться с моими друзьями, но я вынужден был покинуть их. Паскевич надоел мне своими любезностями: я хотел воспеть геройские подвиги наших молодцов кавказцев; это — славная часть нашей родной эпопеи, но он не понял меня и старался выпроводить из армии. Вот я и поспешил к тебе, мой друг, Павел Степанович». Это, по свидетельству Потокского, сказал Пушкин, когда вернулся в Тифлис, одетый в белый турецкий плащ и красную феску, бросился в объятия издателя «Тифлисских ведомостей» Санковского.

На другой день поэт взошел на гору святого Давида и перед свежей могилой Грибоедова преклонил колена. На глазах его были слезы...[4]

Пробыв в Тифлисе шесть дней, Пушкин выехал на север. Перед ним — снова горы, снова Казбек и «уединенный монастырь, озаренный лучами солнца...», снова — «грозно ревевший» Терек... «Берега были растерзаны; огромные камни сдвинуты были с места и загромождали поток».

Читаю, вновь перечитываю эти удивительно точные, до осязаемости пластичные пушкинские описания природы. Но одна ли наблюдательность поражает здесь?

Дробясь о мрачные скалы,

Шумят и пенятся валы,

И надо мной кричат орлы,

И ропщет бор,

И блещут средь волнистой мглы

Вершины гор.

Не свое ли внутреннее состояние, не тяжесть ли своей судьбы выразил поэт в образе Терека, на который обрушился «с тяжким грохотом» обвал?

Но задних волн упорный гнев

Прошиб снега...

Ты затопил, освирепев,

Свои брега.

Эти стихотворные строчки написаны в 1829 году. Через шесть лет Пушкин напишет прозу — «Путешествие в Арзрум».

«...ПОДВИЖНИКИ НУЖНЫ, КАК СОЛНЦЕ»

Нет, нельзя заигрывать с дальневосточной погодой! Достаточно было сделать ей несколько комплиментов, как зашумел ветер, гладкие воды бухты Золотой Рог покрылись морщинами, небо затянулось черными тучами, грянул гром и застучал ливень. Пришлось отсиживаться в аэропорту Владивостока...

Вылетели уже в темноте. А так хотелось, прильнув к иллюминатору, поглядеть сверху на Татарский пролив, на бухты и сопки, на прибрежные поселения. Не повезло.

На Сахалин прибыли глубокой ночью. Но и здесь погода оказалась неласковой. А я-то, признаться, заранее приготовил прелестную чеховскую цитату, с помощью которой хотел утвердить репутацию доброй сахалинской осени. Поэтому воспользуюсь другой, более стабильной по своему смыслу: «Сахалин лежит в Охотском море, загораживая собою от океана почти тысячу верст восточного берега Сибири и вход в устье Амура. Он имеет форму удлиненную с севера на юг, а фигурою, по мнению одного из авторов, напоминает стерлядь... Северная часть Сахалина... по своему положению соответствует Рязанской губ., а южная — Крыму... Он вдвое больше Греции и в полтора раза больше Дании».

В те годы этот огромный, богом проклятый остров, угрюмый и молчаливый, лежал в запустении. Гнетущую тишину на нем нарушал разве только звон кандалов да треск, с которым продирался медведь сквозь дремучие таежные заросли...

Край нефтяников и рыболовов, шахтеров и моряков, лесорубов и геологов, строителей и ученых; край, где живет 700 тысяч человек, представителей многих народов, — таков нынешний советский Сахалин, единственная островная административная область в нашей стране.

Южно-Сахалинск — столицу острова осмотреть не успел, потому что ранним утром вылетел на север, в Оху. В самолете мой превосходный попутчик — Владимир Павлович — так картинно говорил о нефтяном центре Сахалина, что мне показалось, будто я уже был здесь, видел эти новенькие белые дома, ровные улицы с зелеными островками лиственниц, елей и берез, всматривался в. сизые сопки, что прильнули к городу, вдыхал холодновато-острый воздух, встречался с отзывчивыми, душевными местными жителями.

А Владимир Павлович оказался вовсе не местным жителем.

Он живет на юге, в Корсакове, инженер-строитель, летел в Оху в отпуск, к другу — тоже строителю — Михаилу Игнатьевичу. Оба они родом из Свердловска. Вместе кончали там институт. Вместе перебрались на Сахалин. Здесь уже седьмой год. Уезжать? Нет, не собирается. Побудешь на материке с десяток дней — обратно тянет. Он, Владимир Павлович, пятый раз в Охе. А Михаил Игнатьевич в Корсаков еще чаще наведывается.

— Знаете, остров наш людей сближает, — говорит Владимир Павлович. — Хотя и не малый он по размеру — тысячу километров в длину, — а как дом родной. В нем все уютно. Прочно мы тут живем. Только вот дорог бы побольше проложить, чтобы природой вдоволь наслаждаться.

На второй день пребывания в Охе