В Одессу в самом начале оккупации начали возвращаться многие артисты, которые по разным причинам были вынуждены бежать из страны.

Кроме Оперного, в городе заработали Театр эстрады, Театр камерной оперетты «Гротеск». Местный опереточный актер Анчаров открыл свою оперетту. Группа актеров, переехавших из Киева, открыла Романтический театр. Зрителей принимали также Театр обозрений, театр «Бомонд» на Куликовом поле, Театр на Слободке, театр «Юность».

На Греческой улице в 20 номере заработал театр «Интим». Как было известно многим, его директор сразу показал себя отъявленным подонком. Когда в конце 1941 года, после взрыва комендатуры на Маразлиевской в городе шли расстрелы, люди погибали сотнями, он обратился с вопросом к оккупационным властям: «Народ возмущается, почему в городе нет танцев?»…

Конечно, большинство зрителей в театрах составляли румынские и немецкие офицеры. У интеллигентной одесской публики на это попросту не хватало денег. Местные жители не знали, как выжить, и очень редко могли платить за билеты в театр. Даже на галерку, на которую, как известно, они были самыми дешевыми.

Еще одним важным развлечением было кино. В городе открылось 15 кинотеатров, в которых крутили немецкие ленты. Фильмы демонстрировались без дубляжа и только из стран — союзников фашистов: Италии, Румынии. Но большую часть репертуара составляли немецкие ленты, носившие откровенно пропагандистский характер.

К примеру, в кинотеатре «Виктория» на бывшей Ришельевской, в советский период — улице Ленина, состоялась премьера фильма «Весь мир танцует» немецкой кинокомпании «Тоблис».

В городе проходили выставки живописи. Правда, местные художники часто отказывались принимать в них участие — не хотели сотрудничать с оккупантами. К удивлению, именно художники оказались более нравственными и идейными — в отличие от актеров, писателей, музыкантов и журналистов.

Но наибольшей популярностью у оккупантов пользовались все-таки рестораны и кабаре. Многие театральные артисты, днем выступавшие в театрах, по вечерам пели и танцевали в кабаре. В эстрадных исполнителей переквалифицировались даже драматические артисты, которые никогда прежде не выступали в музыкальных постановках. Причиной, разумеется, был голод, страшная нужда. И именно поэтому артисты вынужденно шли на сотрудничество с оккупантами.

Несмотря на то что театры были открыты, и заработала даже знаменитая Одесская киностудия, гонорары артистов были весьма скромными. Приходилось выживать любым способом. А вот способ этот каждый определял для себя сам.

Кутаясь с головой в рваный пуховый платок, завязанный поверх старенького пальто, Зина быстро шла сквозь серый свет очень раннего утра вниз по улице Франца Меринга, бывшей Нежинской.

Холод обжигал. Еще вчера вечером в городе была плюсовая температура, и снег, выпавший несколько дней назад, превратился в лужи жидкой грязи. К ночи стало стремительно холодать, а к полуночи мороз разбушевался вовсю, превратив лужи с грязью в сплошной каток.

Пальто больше не спасало от холода. И через грудь Зина перевязала большой пуховый платок, который чудом сохранился у нее после всех переездов, больше напоминающих бегство. Собственно, переезды эти и были бегством, настоящим бегством от смерти, которая стремительно следовала за ней по пятам.

Иногда казалось, что она настигала. Особенно сегодня. Несмотря на стакан кипятка, который Зина выпила прямо с утра, чтобы согреться, все ее тело, еще до выхода на улицу, била нервная, тяжелая дрожь.

Крестовская быстро бежала вниз по улице, стараясь не смотреть на уныло чернеющие деревья, торчащие словно кости в светлеющем теле неба. Эти голые черные палки вызывали у нее чувство страшной тоски. В последнее время эта пугающая тоска повторялась все чаще и чаще. Как ни старалась Зина гнать ее прочь, она все равно возвращалась назад. В такие моменты раздражало все. Абсолютно все становилось унылым. Но даже думать нельзя было о том, что однажды эта тоска сумеет ее поработить.

Как бы там ни было, Крестовская не собиралась сдаваться. Она знала, что будет бороться до последнего. Идти напролом, несмотря ни на что. И даже смерть, которая маячила за ее плечами, — не страшно. Зина училась привыкать смотреть смерти прямо в лицо.

Было около 7 утра, но темнота все еще держала город в плену. И Зине думалось, что Одесса очень надолго застряла в плену темноты — даже когда сквозь облака прорезался солнечный свет. Но солнце появлялось все реже и реже. Погода словно носила траур по этому городу, по всем оборванным здесь жизням. И никогда еще больше это унылое ощущение траура не отвечало так тому, что творилось в ее, Зининой, душе.

Несмотря на ранний час, на улице уже появлялись прохожие. Невыспавшиеся, угрюмые, замерзшие, люди бежали по своим делам, не глядя друг на друга и на черные проемы окон, в которых все еще сохранялась светомаскировка. Занавешивать плотно окна по ночам в городе все еще считалось обязательным.

На углу Франца Меринга и улицы Горького виднелось несколько человек. Двое мужчин и женщина в возрасте остановились под фонарным столбом. Зина подошла ближе и тоже с ужасом остановилась.

На фонарном столбе раскачивался труп. Это был совсем еще молоденький мальчишка, лет 16–17, не старше. На его босые ступни страшно было смотреть. Все подошвы были изрезаны, изуродованы, покрыты ошметками окровавленной кожи. Ногтей на пальцах ног не было.

На мальчишке были рваные холщовые штаны и остатки белой рубахи, почти изрезанной на полосы. Вся грудь и спина несчастного представляли собой кровавое месиво. В глубокие раны забилась и осталась там белая ткань. Мальчишку не просто били — с него заживо сдирали кожу… Страшно было представить, какую боль испытывал этот несчастный! Как врач Зина прекрасно могла представить те страдания, которые он испытывал. У нее перехватило дыхание. И, несмотря на холод лютого мороза, ее бросило в жар.

Не в силах отвести глаз, Крестовская все смотрела и смотрела на несчастного. Лицо его было повреждено меньше всего остального тела. У мальчишки были светлые вихрастые волосы и ярко-голубые глаза. Они были открыты. Как ни пыталась Зина прочитать в них страх, леденящий ужас от причиненной ему боли, этого она не увидела. Глаза, уже остекленевшие на ветру, прямо, ясно смотрели перед собой.

А губы — Зина просто не поверила своим глазам, губы кривила ухмылка. Презрительная такая, насмешливая гримаса. Мальчишка усмехался в лицо своим палачам!

Крестовская закусила губу, чтобы не разрыдаться. Руки паренька было туго стянуты веревкой за спиной. И повесили его на такой же тугой, крепкой веревке, которой, сдирая кожу, стянули его руки. Судя по тому, как крепко худенькую шейку охватывала веревочная петля, смерть наступила почти мгновенно. Смерть — освобождение. Зина вдруг поймала себя на жуткой мысли, что даже рада тому, что паренек перестал мучиться. Перестал терпеть боль…